Александр Соколовский - Неутомимые следопыты

— Только он скромный очень, — посетовал я. — Ничего про партизан рассказывать не стал.

Дарья Григорьевна накрыла на стол и позвала нашего гостя отужинать вместе с нами. Но он сказал, что очень торопится и что не хочет задерживать шофера из музея, который с ним приехал, чтобы отвезти гильзу и все документы сразу же куда нужно.

— А вы не горюйте, — сказал он нам на прощание. — Я для вас фотокопии со всех документов сниму.

Обо всем этом я раздумывал, глядя в потолок, лежа на кровати и дожидаясь, когда проснется Женька. И вот он заворочался под одеялом.

— Не спишь, Серега?

— Не сплю. Думаю.

— О чем думаешь?

— О том думаю, что мы с тобой дураки. Надо было попросить этого сотрудника музея, чтобы он нам до приезда Афанасия Гавриловича оставил документы.

— Это ты правильно говоришь, — произнес Женька, и в голосе его я различил насмешку. — Правильно говоришь, что дураки. Только не потому, что не попросили Левашова нам документы оставить, а потому что сами их не пересняли твоим аппаратом.

— Не пересняли?.. Сами?..

— Ну да. Висит твой аппарат на стенке. Только место занимает. Сфотографировал Афанасия Гавриловича, сфотографировал Митиного дедушку — и все. Надо было еще в Волчьем логе поснимать. И нужно было все документы переснять, до единого. Мы же все равно собирались их сдать для музея, а не себе оставить.

И снова Женька был прав, как всегда.

— Ну ладно, — произнес Вострецов. — Теперь уже нечего горевать. Давай-ка одеваться.

За столом, когда мы завтракали, у нас загорелся спор, найдут или не найдут родственников погибших партизан. Мы даже спросили на этот счет мнение тети Даши и Ивана Кузьмича — он завтракал вместе с нами. Старый жилец склонялся, что кое-кого найдут.

— А как вы думаете, Иван Кузьмич, портреты героев-партизан в музее вывесят?

— Это уж непременно.

— И Афанасия Гавриловича портрет тоже?

— Вот бы чей портрет я в музее не помещала, — вдруг вмешалась тетя Даша. — Если уж и помещать его портрет, так в милиции, в какое-нибудь «дело».

— Почему? — удивился я.

— И за что вы его так не любите, тетя Даша? — спросил Женька.

— А за что его любить, хапугу? — сердито отозвалась тетя Даша.

— Да какой же он хапуга? — воскликнул я в негодовании. — Он же герой! Партизан!..

— Был партизан, а теперь — самый настоящий жулик. — Ладно уж… — Тетя Даша махнула рукой. — Не люблю я, если говорить по чести, в чужие дела соваться. А вам расскажу. Уж очень вы от него в восторге. Не нравится мне это. Вы небось думаете, что он, Шкворнев-то, на самом деле по делам ездит? Да спекулировать он ездит. Ягоды, фрукты из своего сада продавать. Наберет полны корзины и везет туда, где клубника да яблоки подороже.

Я вспомнил, как удивился в поезде, увидев огромную пустую корзину Афанасия Гавриловича, перепачканную красным соком ягод. Пораженный, сидел я и отказывался верить своим ушам.

— Вот так штука, Серега… — Это было первое, что произнес Женька, когда мы очутились в нашей комнатке.

Внезапно в дверях раздался торопливый стук, и мы услышали Митин голос:

— Женя с Сережей дома? Здравствуйте, Дарья Григорьевна.

— Здравствуй, Митя, — послышалось в ответ. — Дома они, проходи. Как там дед-то себя чувствует? Не болеет?

— Ничего, — сказал Митя. — Спина только побаливает. Он говорит — это к непогоде.

Тетя Даша рассмеялась:

— Михаил Федорович у нас как барометр.

Женька распахнул перед Митей дверь, чуть не стукнув его по лбу. В руке у Мити я заметил свернутую в трубочку тетрадку.

— А я думал дома вас не застану, — оживленно произнес Митя. — Ну что, были вчера у дяди Егора?

— Не успели, — отозвался Женька.

— А список составили? Мне дедушка велел: зайди и узнай, нет ли среди тех партизан Тихона.

— Нету Тихона, — с сожалением ответил Женька. — И документов, и бумаг, и гильзы — ничего у нас больше нет.

Митя вытаращил глаза.

— Как это нет?

— А так вот — нету. В музей уехали все наши бумаги.

И Вострецов принялся с грустью рассказывать о вчерашнем нашем голубоглазом госте — сотруднике областного музея Левашове.

— Ну ладно, — говорил огорченно Женька, заканчивая эту историю. — Мы все равно хотели бумаги в музей передать. Но Левашов этот обещал нам копии прислать. А ведь мы можем раньше уехать, чем он нам их пришлет. И как это я раньше не сообразил переснять с бумаг копии!.. И аппарат — вот он! — на стенке висит. И фотограф свой — вот он! — сидит, как воробей на заборе!..

Не знаю, почему вдруг я оказался похож на воробья, да еще на заборе. Но Женьке вообще иногда приходят в голову какие-то странные сравнения.

Подумав, Митя сказал:

— Зря ты, Женя, загоревал. Копии в музее снимут лучше, чем вы смогли бы своим «ломо». И вам непременно пришлют. Не сомневайтесь. А если и с опозданием вышлют, так Дарья Григорьевна или из нас кто-нибудь — мы перешлем, только адрес оставьте.

— Спасибо, если перешлете, — повеселев, сказал Женька.

— Подождите, — загадочно улыбаясь, произнес Митя. — Сейчас еще одно «спасибо» скажете. Да еще какое!

Он бережно развернул трубочку-тетрадку, раскрыл ее и вытащил пожелтевший листок бумаги.

— Вот. Берите. Дедушка вам велел передать.

Это была партизанская листовка! Та самая, которую так долго хранил у себя в комоде Михаил Федорович Григорьев.

Если говорить честно, то после того, как все наши документы и бумаги увез с собой Василий Степанович Левашов, у меня опустились руки. Для чего было идти к Егору Алексеевичу Прохорову? Для чего шагать в Печурово или в Марьино? Я не верил, что Левашов сдержит свое обещание. Мало ли у него дел в музее!.. Ну, пообещал и забыл. Нужно ли ему возиться со всякими фотокопиями… Но зато все изменилось, когда Митя принес листовку — настоящую партизанскую листовку, подлинник, а не копию. Я снова воспрянул духом.

К Егору Алексеевичу Прохорову мы решили идти не медля, вместе с Митей. Тот сказал, что дядя Егор в прошлом году вышел на пенсию и мы можем застать его дома.

— А спина-то у дедушки неспроста болела, — сказал Митя, когда мы вышли на улицу. Он кивнул, указывая вверх на небо. — Занепогодит к вечеру.

По небу, временами закрывая солнце, быстро мчались грозные облака. Громоздясь друг на друга, будто снежные горы, от края до края неба, чтобы общими силами обрушить на землю ливень.

Не доходя нескольких дворов до калитки дома, где жил Афанасий Гаврилович, я вдруг невольно замедлил шаг. Впереди шел человек. Я сразу же узнал знакомую коричневую кепку. Конечно, это был тот самый незнакомец, которого мне уже приходилось видеть. Пройдя мимо знакомой калитки, человек на мгновение приостановился и, быстро оглядевшись, сунул что-то в щель. Мне показалось, что это был конверт.