Василий Голышкин - Пионеры

Родителей любят все дети. Женька Орлов, ученик 7-го класса зарецкой школы, пионер отряда имени Гагарина, не был исключением. Он тоже любил своих родителей. Но тут надо сделать оговорку. Любовь бывает разная. Одних родителей дети любят любовью гордой, чистой, открытой. Родителей похуже дети тоже любят, но любовь у них другая. Они как бы стыдятся этой любви и любят родителей, жалея и даже ненавидя их за то, что те не могут быть лучше.

Мечта о том, чтобы стать летчиком, капитаном, инженером, приходит потом, а сперва все дети, пока маленькие, на вопрос, кем будут, отвечают:

— Как папа, слесарем…

— Как мама, дояркой…

Женька Орлов тоже так отвечал, когда был маленьким: «Как папа», — но не уточняя при этом профессии родителя. Раз, правда, он ее уточнил, себе на горе.

— Женя, кем ты будешь? — спросила у него тетя-попутчица, когда они ехали на пароходе.

— Как папа, — сказал Женя, — помощником.

— Помощником это не дело, — сказала тетя, — помощник — это так, человек на побегушках.

Женя обиделся на папу. «Человек на побегушках»! — скажет тоже.

Дома Женя спросил у папы:

— Папа, какое твое дело?

Папа долго молчал, соображая, потом сказал:

— Дело такое, умным людям помогать.

Женька уже знал, «умные люди» у папы — это председатель, начальник, заведующий, директор… И папа, сколько помнит Женька, всегда был у кого-нибудь из них помощником. Помощник заведующего, помощник директора…

«Помощник директора слушает!» — кричал он в телефон, а выходило «помощник-директор слушает». В слове «директора» папа опускал «а». «Помощник-директор…» Женьке хотелось поправить папу, но потом он понял, папе нравится так говорить, нравится быть чуть выше самого себя. Ну и что? А ему разве не случается хвастаться тем, чего у него нет? Папа помощник, и он, когда вырастет, тоже будет помощником. Помощник — это тоже дело, а не «побегушки», как сказала тетя-попутчица.

Однако обидное слово «побегушки» засело в голове, как пробка в бутылке, — не вытряхнешь. И чем старше становился Женька, тем чаще давало о себе знать. «Побегушки» были, и от этого никуда нельзя было деться.

Раз Женька пришел из школы домой и ахнул: по комнате бегал и хрюкал… мешок.

— К Новому году, — догадался Женька. — Нам?

Папа поднял глаза и показал пальцем на потолок.

— Директору, — сказал он.

Женька нахмурился: гусь — в позапрошлом году — начальнику, барашек — в прошлом — заведующему, поросенок — в нынешнем — директору…

— Все им, — сказал Женька.

— Не все, — сказал папа. — Им гусь — нам крылышко от гуся, им барашек — нам ножка от барашка, им поросенок — нам… — Он почмокал толстыми губами, выбирая, что бы такое оттяпать от поросенка, но не выбрал, а только махнул рукой: — Не все им…

«Побегушка несчастная, — подумал Женька, — побегушка, побегушка…»

Выбежал в коридор и заревел, зарывшись в шубы, злясь на себя за то, что так нехорошо подумал о папе, и чувствуя, что имел все основания так думать. Вспомнилось папино: «Кто у власти — тот и сила. Я при власти, значит, я и при силе». Только никакая он не сила, хоть всегда при власти. Да и странных папа умел выбирать начальников. Был помощником при начальнике конторы связи. А тот, вместо того чтобы «улавливать» подписчиков на газеты и журналы, увлекся совсем другой охотой, дни и ночи пропадал на Снежке: бил острогой щук, глушил рыбу порохом, черпал ее сетями… Наконец эта незаконная сторона деятельности начальника привлекла внимание народных контролеров, и начальника сняли, а заодно и папу — как помощника начальника в законных и незаконных делах. Тогда его взял к себе заведующий банями. У этого тоже было «хобби» (увлечение взрослых людей). Он забавлялся тем, что стрелял в зарецких лесах белок. Однажды его, а заодно с ним и папу задержал егерь.

— Белочек пугаете? — спросил он.

— Да так, пустяки, — отмахнулся заведующий, — подбили одну тощенькую.

Егерь попался любопытный и, как ни смущался заведующий («тощенькая, смотреть не на что»), полез в охотничью сумку и удивился.

— А белочка-то с усами.

И повел заведующего, а заодно с ним и папу в отделение милиции, где заведующий, ссылаясь на близорукость, долго объяснял, что подстрелил бобра по ошибке, приняв его за белочку, ныряющую в озере.

Браконьерам-охотникам пришлось уплатить штраф и сдать ружья. В результате Женькин папа снова сменил начальника.

Он неплохо фотографировал. И даже выставлял свои этюды в Доме культуры вагоноремонтного завода. Раз увидел их Егор Егорович из горисполкома и вспомнил, что у заведующего горфотоателье нет помощника…

Судьба Ильи Борисовича была решена.

Новое начальство огорчило папу — оно было одинаково равнодушно ко всем видам дичи: плавающей, летающей, бродячей. Но папа не сдался. Решил найти в начальнике «слабинку». Может быть, премия? Ближайшим календарным праздником было 8 Марта — Международный женский день. Женькин папа сочинил приказ и дал начальнику для согласования. Среди работниц фотоателье, премировавшихся к празднику, значилась и фамилия начальника — мужчины (фотоаппарат «Зенит»). И надо сказать, усердие Женькиного папы было замечено. Начальник объявил ему выговор, устный, но строгий, за подхалимаж.

Женькин папа решил действовать самостоятельно. Но действовать хитрей и осмотрительней, чем раньше.

Раз он принес домой охотничье ружье и повесил на стену.

— Вернули? — обрадовался Женька.

Илья Борисович ухмыльнулся.

— Эх, ты, коршуна от перепелки отличить не умеешь! Разве эта дудка похожа на аппарат убийства? Аппарат, да не тот, фотографический. Фоторужье называется, не слышал?

Фоторужью Женька обрадовался еще больше. Но папа, сославшись на то, что охота с фоторужьем требует большой осторожности и тишины, никогда не брал Женьку в лес. Вскоре стены городских выставок расцвели фотоэтюдами И. Орлова: «Белкин туалет», «Птичья столовая», «Лебединая песня», «Снегири», «По басне дедушки Крылова». Но Женька знал: все это только мимикрия. Папа возвращался из лесу не с одними снимками. И порой, пока папа в лаборатории работал над фотоэтюдами «Завтракающего зайца» и негатив становился позитивом, сам оригинал тоже претерпевал изменения в руках умелой хозяйки. Между тем все знали: бить боровую дичь в эту пору года запрещалось.

В Женьке жило два «я». Одно «я» совершало поступки, другое, чуткое, как стрелка компаса, давало оценку тому, что было сделано. Это второе «я» было неумолимо, его нельзя было ни уломать, ни умаслить. Но с ним можно было не считаться.