Н Огнев - Исход Никпетожа

— Погоди-ка, Ванька, да разве есть теперь такие типы?

— Они, видишь, из марийской, что ли, области, да потом, ведь, не все такие. Это только дед, но они его слушаются. Так вот. Сегодня, как раз воскресенье, ребята в бараках. Ганя Чиж уже отправилась, сейчас и Пашка идет. Ты валяй с ним, а то все время только портками трясешь...

Еще не доходя до бараков, мы с Пашкой услышали чьи-то возбужденные голоса. На груде досок расположилась кучка парней, а девчина в красном платке, видимо, Ганя Чиж, спорила с каким-то стариком.

— С сукомолами нет у нас никакого разговору, — кричал старик, наступая на Ганю. — Мы за власть! Нас, чойно, в покое оставь! В гражданскую войну под Толчаком нами доказано! А ваши уговоры нам ни к чему!..

— Да ты, дядя, погоди, — пыталась перебить Ганя.

— Я те, чойно, не дядя! А парешки мои в бога верят! Не как вы черковные: поманили вас тряпицей, а в тря- пице-то — встрешный. Тьфу, тьфу, тьфу! Уходи, откелева пришла. У вас девки в портах ходят, заголясь! Тьфу!

Тут эта самая Ганя, видно, решила, что со стариком каши не сваришь и взялась за парней.

— Товарищи, — говорит, — конечно, предполагается наступление мирового капитала! Международная буржуазия готовит новую интервенцию! В общем и целом, приходится думать о политграмоте! Как вы — кустари, а я, по-крайне, фабричная работница, то вы должны каждому пролетарию итти навстречу...

Как раз в тот момент, когда мы с Пашкой подошли к баракам, старик изловчился, протянул руки к Ганиной голове:

— Сыми, сыми, чойно, печать антихристову, покайса, блуд...

Он, видно, хотел сорвать красный платок, но Ганя сделала выпад; под общий хохот старик покатился по земле и уже там докончил:

— ...ница вавилонская...

— Вот что значит физкультура, слушь-ка, — шепнул мне Пашка, а Ганя, как ни в чем не бывало, продолжала:

— Итак, товарищи! Конечно, обнаруживающий поход капитала, против трудящихся нужно изжить в общем и целом, целиком и полностью! Довольно странно красной молодежи, как вы являетесь, не записываться в комсомол. У нас, по-крайне, тридцать с половиной процента девушек с производства втянуто в работу... У нас...

Мы не заметили, как настойчивый дед вытянул откуда-то узенький горбыль, зашел сзади и со всего размаху в’ехал Гане в спину. Ганя как-то странно качнулась, выдохнула воздух, медленно опустилась на землю. Пашка тигром прыгнул на этого старика-водителя, выхватил горбыль у него из рук, повертел со свистом вокруг головы и угрожающе гаркнул:

— Вы... слушь-ка... драться?!.

— А шо она... кулачищами... подо вздох?! — проворчал дед.

— Идолы вы, черти!.. — заревел Пашка, наступая и вывертывая горбылем восьмерки. — К вам, слушь-ка... про землю, про землю пришли толковать... про всякую огородную овощь... А вы, этого, за орясины беретесь... Как для всего народа... Черти абригенты... Я вот хоть сам садовник...

— Сволочи! — с болью сказала Ганя. — Прямо по больному боку трахнули. Ну, их! Пойдем, Пашка!

— Ну, нет, этого так оставить нельзя! — закричал я, подходя к старику. — Ты что, дед, советских законов не знаешь, что ль? Драться нельзя! За это ты ответишь! Эй вы, — идите все сейчас же в свидетели — и в милицию!..

— Не убоюса антихристовой печати, — твердо ответил дед. — Куда хошь пойдем.

— Ну их! — еще раз сказала Ганя. — Иди, товарищ. Тут с милицией нельзя. Идем.

Я ходил проведать Никпетожа, и у меня осталось очень странное впечатление. Постараюсь по возможности точно записать наш, разговор.

Никпетож говорит, что каждого человека легко определить по классовому признаку, и даже не только его, а еще и его поступки. Конечно, это правда, но дело в том, что и сам Никпетож путается. Разговор зашел про Ваньку Петухова.

— Петухов — чистый пролетарий, — сказал Никпетож.

— А то, что Ванька торговцем раньше был, папиросами торговал, — это разве не в счет? — спросил я.

— Конечно, не в счет. В период гражданской войны и взрослые рабочие выделывали зажигалки на продажу кустарным способом, но это еще не значит, что они — кустари.

— Ну, а Елена Никитишна — кто?

— Все мы, дорогой Костя, деклассированные интеллигенты, — с каким-то сожалением ответил Никпетож. — Раньше мы служили буржуазии, а теперь служим пролетариям. И эта двойственность так же, как и двойственность педагогических систем, с которыми нам на своем веку пришлось иметь дело, — не может не отзываться на качестве работы.

— Так ведь вы добросовестно относитесь к работе, чего же еще?

— Этого мало. Нужно было родиться и вырасти в этой атмосфере, тогда могла бы быть действительно полноценная работа.

— Скажите, Николай Петрович, а вот я познакомился с одним молодым рабочим, Пашкой Брычевым. Он никогда в деревне не бывал, а между тем бредит о земле. Как его определить?

— Это не удивительно, — ответил Никпетож. — Россия вообще страна в большинстве крестьянская, и у каждого рабочего в той или иной степени есть корни в земле.

— Ну, а я, по-вашему, классово — кто?

— А как вы сами думаете, Костя?

— Хотел бы быть пролетарием.

— Вас, конечно, определить трудно, — задумчиво сказал Никпетож. — Но вам, конечно, легче, чем нам. Вот вы, например, в полной мере сознаете свою ответственность перед жизнью, перед классом — и это помогает вам жить. А взять, с другой стороны, меня.

Никпетож походил по комнате, вздохнул.

— Эх, милый Костя, глупый Костя, — жизнь оказалась сильней меня. Я шуткой брал ее, жизнь-то эту самую. Вы знаете, как меня воспитывали? Об этом надо бы рассказать подробно, но... некогда. Я вот к чему. Когда я бывало, что-нибудь набедокурю меня выдерут, я начинаю орать паровозным голосом. Тогда отец звал дворника и меня тащили в коровник. Корова была здоровенная и страшная, глядела на меня, жевала и шумно выдыхала воздух огромными эдакими ноздрями. Сначала я боялся, а потом... потом стал забираться на ясли и оттуда плевал на корову, стараясь попадать прямо в ноздрю. Так же поступал я и с жизнью. Сначала боялся, а потом — в ноздрю, обязательно в ноздрю! Корова долго терпела и флегматически жевала. Но, должно быть, надоело ей получать плевки в ноздри, и однажды она страшно и угрожающе—так показалось мне тогда— заревела. Мычала она долго, а я торчал на яслях ни жив, ни мертв и все думал, когда она начнет меня бодать? Но корова не бодала, а, отмычав свое, опять принялась за бесконечную жвачку. «А, ты так», — подумал я тогда, взял сена, растер его в ладонях, и, нацелившись, как следует. бросил корове в ноздри. После этого я задремал. Стоя дремать неудобно, и я начал мало-по-малу с’езжать в ясли. Глаза сами собой слиплись, и я уже начал видеть сон, как вдруг раздался страшный удар грома, пушечный выстрел, крыша обвалилась на меня с грохотом — и я вскочил, потрясенный до самой глубины существа. Что такое? Оказалось, что корова чихнула! Тогда я рассвирепел, натер побольше сена и начал пачками швырять корове в ноздри. И что бы, вы думали, Костя, сделала корова? Она некоторое время смотрела на меня недоумевающими глазами, а потом... повернулась ко мне задом!