Н Огнев - Исход Никпетожа

— Все? — спросил я, очень живо себе представляя, как маленький Никпетож сидел на яслях и бросал сенной пылью в корову.

— К сожалению, все, — ответил Никпетож. — К сожалению, аналогия верна до конца. Жизнь для меня подобна корове.

— Чепуха это, Николай Петрович! — сказал я.— Вовсе не такая уж плохая у вас жизнь. Все вас любят и уважают...

— В том-то и дело, что не все, — прервал меня Никпетож.—Ну, я нагнал на вас грустные мысли (хотя никаких грустных мыслей он на меня не нагонял), — поэтому позвольте вам на прощанье рассказать один анекдот,— русскую историю в лицах?

— Хоть я анекдотов не люблю, но все равно — рассказывайте.

— Это, видите ли, не анекдот, а факт, который произошел с одним из моих знакомых, неким гражданином Романовым. У него было довольно много сыновей, имена коим он нарекал сообразно с ходом русской истории, — разумеется, так, как он проходил ее в старой школе. Олег, Игорь и Святослав умерли в юных годах. Но гражданин Романов на них останавливаться не пожелал. Ивана Грозного он пропустил за жестокость; Бориса Годунова — за самозванство; Василия Шуйского — за хитрость. Но Михаил, как символ умиротворения русского государства после разрухи, — был им почтен: старший сын был назван Михаилом. Алексей, хотя и Тишайший, ничем замечательным не отличился, за что и был похерен. Петру Великому было воздано должное путем наименования следующего сына Петром. Павел не был удостоен, как сумасшедший. Третий сын явился Александром, в честь «благословенного». И, наконец, четвертый сын получил имя Николая в честь «благополучно царствовавшего». Таким образом, — смекаете. Костя, — были почтены начала XVII, XVIII, XIX и XX веков. Сам любвеобильный папаша так и звал сыновей: Мишу — семнадцатым, Петю — восемнадцатым, Сашу — девятнадцатым и Николашу — двадцатым.

— Что же это за русская история? — с презрением сказал я. — Это просто цари.

— В том-то и сила, дорогой Костя, что раньше историю преподавали именно таким манером. Да я и сам преподавал... в старой школе, разумеется. Но тут мой анекдот еще не кончается. Случилась заваруха, понятия встали вверх ногами и, фигурально выражаясь, заболтали в воздухе пятками. Миша, Петя и Саша погибли смертью храбрых при взятии деникинскими войсками кухмистерской в Мелитополе: по занятии города они перепились и были перестреляны, как утверждал папаша, тайными агентами большевиков. Остался Николаша. Его «ангел», по имени коего он был наречен, давным- давно сгорел где-то в лесу под Екатеринбургом, и с тех пор папаша стал замечать, что Николаша — неудачник. Гуталин возьмется делать — у него какая-то пакостная черная жижа выходит; муку повезет — обязательно на продотряд нарвется: на службу поступит — обязательно сократят. А так как время было тяжелое — гражданин Романов переменил свою фамилию на «Марсельезов», и стал приставать к Николаше, чтобы он имя себе переменил. Не тут-то было! Николаша противился. Зачем я не нарек его Львом? — сокрушался гражданин Марсельезов. — В честь... в честь, — ну, вы сами знаете, в честь кого? И втайне стал звать сына Левой.

— Не понимаю я этой истории, — сказал я.

По правде, мне было очень неприятно. Никпетож говорил совсем не таким тоном, как обыкновенно. Да и рассказ его мне совершенно не понравился.

— К чему вы это говорите. Николай Петрович?

— А видите ли. дорогой Костя, — я ушиблен сейчас одним вопросом. Вопросом о русской интеллигенции. Как-нибудь поговорим с вами поподробней.

При чем здесь интеллигенция? Тяжело видеть, как твой любимый учитель на твоих глазах превращается в какого-то хитрящего и неискреннего человека. Недаром Ванька Петухов отзывался о нем не очень-то одобрительно.

Сильва ходит теперь постоянно с стенографическими тетрадками и так и зетит, что бы записать. Я с ней разговариваю, а она отвечает и записывает. Рассказал ей про разговор с Никпетожем, а она говорит:

— Если бы я была мещанкой, обязательно бы подумала, что у него тут не в порядке.

И показывает на сердце. А сама записывает. Мне стало завидно, и я спросил Сильву, как, по ее мнению чем бы я мог заняться, чтобы иметь постоянный заработок? Она посоветовала мне изучить языки, например, английский или французский, и тогда можно зарабатывать переводами. Я так думаю, что мне не усидеть.

Сегодня мне была хорошая баня. Я после того случая еще ни разу не был у Ваньки Петухова и вот сегодня пошел. Пришел я в обеденный перерыв когда в фабкоме толкался народ, — однако Ванька меня заметил и кричит на всю комнату:

— А вот еще субчик пожаловал, тоже не малый спец по части трясти портками.

Должен заметить, что мне совершенно не нравится последняя Ванькина манера говорить со мной командным тоном. Конечно, он и активист, и у него большая партнагрузка.— однако вовсе ни к чему об’являть во всеуслышание такие вещи, да еще не об’яснив предварительно в чем дело.

— Чего ты орешь, Ванька? — спрашиваю. — Да и вообще ты в последнее время держишь себя форменным Чемберленом.

— Ты лучше об’ясни,— говорит, — как ты с сезонниками управился?

— Я ведь тебе не подчиненный, и даже не твоей ячейки, — так что ты не очень-то мной распоряжайся.

— Ах, так, — говорит Ванька. — Да ведь какой бы ты ни был ячейки — ты взялся работать с сезонниками — и вместо этого позорно удрал.

— Да ведь сделать-то что-нибудь — все равно нельзя, — возразил я.

— Как это такое сделать нельзя? Как сделать ничего нельзя ? — закипятился Ванька. — Если портками не трясти — очень даже можно сделать. Ведь, этот старик — что? Просто призрак проклятого прошлого. Я сам говорил с сезонниками и знаю, что среди них есть очень и очень хорошие ребята — хоть прямо в комсомол и на старика не посмотрят. А ты — сделать нельзя! Тоже и этот... ритатуй.

Тут только я заметил, что в комнате был и Пашка, с которым мы вместе ходили к сезонникам. Он стоят, опустив глаза, и смущенно мял в руках кепку. Меня взяло возмущение.

— Ты командуешь, как империалист и милитарист — сказал я Ваньке — и мне нет охоты тебя слушать. Скажи, когда ты будешь в спокойном состоянии, тогда я приду и посоветуемся.

— Эх ты, вторая ступень, — сказал Ванька, а я повернулся и вышел. Вслед за мной вышел и Пашка.

— Что он — всегда так командует? — спросил я у парня.

— Он-то... да ведь, слуш-ка... иначе нельзя... очень народ несознательный. — ответил Пашка. — На нем вся работа на фабрике держится. Да ведь он не всегда ругается, — оживился вдруг Пашка, улыбаясь чему-то своему. — Он ласковай... он, брат, такой... ого! Да берут его от нас. — с сожалением добавил Пашка.

— Куда же его берут?

— А его в Институт народного хозяйства откомандировывают учиться, вот куда. Ха-зяйственным спе- цом будет, ди-ректором. Вот он какой, — с гордостью заключил парень.