Вячеслав Тычинин - Каникулы на колесах

— Похвально! — с кислой миной сказал я. Мне хотелось уязвить ее, но я не мог подыскать подходящих для этого слов. И только насмешливо спросил. — Надо полагать, ты-то уж полным ходом готовишься к своей будущей профессии?

Я думал смутить Наташку, поубавить у нее самоуверенности. Девчонке еще среднюю школу кончать, потом пять лет в институте учиться, а она уже берется рассуждать о профессии учителя. Тоже мне — светило советской педагогики!

Вот тут-то Наташка мне и выдала! У меня, как говорится, отвисла нижняя челюсть, глаза стали круглыми, пока она говорила. С пылом, с неподдельным жаром.

Да, она уже сдала нормы на ступень "Будь готов к труду и обороне СССР", занимается в юношеской секции "Буревестника", увлекается не одним волейболом, художественной гимнастикой, а еще лыжами, коньками. Твердо решила освоить купанье зимой, а пока принимает дома холодный душ после утренней гимнастики.

Окончательно сразила меня Наташка рассказом о том, как она закаляет свою волю. Читает, например, интересную книжку, нарочно отложит в самом захватывающем месте, когда герой, скажем, повис над пропастью, вот-вот сорвется, или его догоняют убийцы, и идет помогать матери на кухню. Или: зовут подружки в кино, уже и билет для нее взяли, а домашнее задание еще не выполнено, ни за что не позволяет себе соблазниться уговорами, отложить учебник в сторону. В классе постоянно следит за своей осанкой, чтоб не сутулиться; при ходьбе — не горбиться, не шаркать ногами, не раскачиваться…

Я вспомнил свою походочку и только тяжело вздохнул. Все в самую точку — и раскачиваюсь, и ногами шаркаю, как старик… Да и по части силы воли мне еще долго над собой работать. Например, хорошо бы для начала отказаться от привычки класть в стакан чая по четыре ложки сахарного песку.

После этого памятного разговора я стал смотреть на Наташку совсем другими глазами. Представляю, что из нее получится, когда она станет взрослой, если уже сейчас вся как стрела нацелена в будущее. Нет, положительно, у такой девчонки не стыдно поучиться уму-разуму и нашему брату, мальчишкам.

Из Чернигова папа возвратился поздно вечером. Дедушке пришлось ехать с фарами, чего он очень не любит. Но вернулись оба необыкновенно веселыми. Долго гадать о причине такого радужного настроения наших мужчин маме не пришлось. Папа открыл багажник, принял картинную позу фокусника, сделал несколько пассов над двумя картонными ящиками, доверху заполненными стеклянными банками самой ходовой литровой емкости.

— Айн, цвай! Прошу публикум убедиться.

— А…а крышки? — не веря своим глазам, ослепленная великолепием стеклянного сокровища, заикнулась мама. — Ведь без крышек…

Но в багажнике лежали, аккуратно упакованные в бумагу, двумя длинными столбиками и новенькие крышки, вместе с резиновыми колечками. Когда же папа сделал еще несколько пассов и добыл из недр багажника машинку для закатки крышек, солидный мешочек с сахарным песком и медный тазик, мама окончательно просияла.

— Я ли не молодец? Я ли не добытчик? — хвастливо подбоченился папа.

— Молодец! Еще какой молодец! Поискать таких, днем с огнем не найдешь! — смеясь, дружно подтвердили женщины.

Когда банки и крышки были выгружены и по-братски поделены между Бледнолицей Сквау и Соленой Водой, папа поведал нам о том, как добыл дефицитный товар:

— Я не стал и ездить по магазинам. В незнакомом городе полдня проездишь — и без толку. Прямехонько отправился в горздрав. Конечно же, как я и думал, коллеги знают всех в городе. Тут же подсели к телефонам, выяснили, где есть в продаже стеклотара и крышки. А еще важнее, что у нас теперь и в Чернигове хорошие знакомые. Исключительно приветливые и славные люди! Усиленно уговаривали будущим летом ехать прямо к ним и никуда больше. Соблазняли какой-то необыкновенной рыбалкой на Десне. Я их тоже пригласил к нам в Москву, погостить зимою, походить по театрам, музеям, выставкам.

На этом приятные папины сюрпризы не закончились. Зажмурив один глаз и округлив другой, высоко подняв брови, он воззрился на меня с самым таинственным видом, запустил руку в неистощимый багажник, нащупывая там что-то, и извлек проволочную клетку с хомячком.

— Ну, папа! — только и сказал я, растянув рот до ушей в счастливой улыбке.

Трудно было придумать лучший подарок, чем этот серенький ушастый хомячок. Нрав у него, как выяснилось сразу же, оказался самый миролюбивый. Он охотно и подолгу сидел на теплой ладони, ничуть не беспокоясь, спокойно охорашиваясь лапками; уморительно набивал зерном защечные мешки, никогда не пытаясь укусить руку.

К чему он питал явное отвращение, так это к воде. На другой же день мы заметили, что он избегает даже замочить лапки, не говоря уже о том, чтобы погрузиться в воду.

Правда, впоследствии был случай, когда мы с Наташкой посадили его в медный тазик, освободившийся от варки ягод и плодов, и пустили в свободное плаванье по воде. Он долго суетился, встревоженно принюхивался, бегал кругами по дну тазика, а потом вдруг решился, бросился в реку и поплыл к берегу, быстро работая лапками, выставив вперед усатую мордочку. Да как поплыл! Словно крохотная моторка, разводя в обе стороны водяные гребешки. Мы тут же изловили отважного пловца, обсушили и обогрели его. Конечно, с нашей стороны было немного жестоко подвергать симпатичного звереныша такому серьезному испытанию, но мы никак не ожидали, что он рискнет пуститься вплавь по реке.

Первые дни мы опасались подпускать Тобика близко к такому маленькому зверьку. Вдруг он примет его за мышь или крысу! Но наш песик отличается редкой сообразительностью. Как только Тоба понял, что мы бережем и любим хомячка, а главное, кормим его не мясом или косточками, а зерном и сухими корочками хлеба, он тут же проникся к собрату полнейшим равнодушием. Положит морду на передние лапы, свесит одно мягкое ухо и преспокойно наблюдает, скосив глаза, как шустрый зверек под самым носом у него проворно роется в песке или обнюхивает веточки.

Ясное дело, мы не могли оставить хомячка безымянным. Возник спор. Наташка предлагала назвать его Афоней. Я возражал:

— Почему Афоней? Надо же обыграть хоть какую-нибудь особенность хомячка: его цвет, внешность, повадки наконец. Ушастиком назвать или Шустриком и то лучше.

Спорили долго, пока меня не осенило:

— Стоп! Да назовем его Хомой! И делу конец. Коротко, просто и подходяще. И мудрить больше не надо. А в особо торжественных случаях будем величать полностью: Хома Брут. Как гоголевского бурсака из "Вия".

— Нетушки! Давай тогда лучше назовем его Хомой Афанасьевичем, — заупрямилась Наташка. — И по-твоему будет, и по-моему. Никому не обидно.