Александр Самохвалов - Наш город

По-Панифидиному выходит, что это студентов дело. Врет или нет, а только, говорит, это все против нашего даря, враги-мол разные ему покою не дают.

— Как с макакой-то, с япошкой, воевали, так хотел царь наш макаку-то, дуй его горой, победить, — так, веришь ли, матушка, все Европы поднялись…

Не слушал я дальше, а только, уж когда она с теткой прощалась, думаю: чего Панафида скулит? Со страху, что-ли?

А она тетке жалуется:

— Забыла, говорит, когда именинница… Какой грех! Какой грех! И за каким мне святым стоять, — и не знаю. Все Панафида, да Панафида… А Митрий Михайлов на смех: как, говорит, тебя, тетка, зовут? Какая же ты Панафида? Такой и святой-то, говорит, в святцах нет! Ты, говорит, выходит, по-настоящему басурманка, дуйте те горой! Вот грех, вот грех. Все Панафида, да Панафида… То ли под Егорья именинница я, то ли после Ильи. И как мне святую свою найти: великомученица она пли кто? И за какой мне святой стоять, как разносить-то все будут!..

Спятила, думаю, со страху Панфида. Да и тетка, вижу, все ахает, да все:

— Господи с нами буди. Господи с нами буди.

А ушла Панафида, тетка-то походила, да и говорит вдруг:

— Растворю-ка блинов к завтрему. Давно чего-то блинков мы не ели.

Вот те и раз! Тут тебе разносить завтра будут, а она — с блинков.

На другой день мы везде по городу смотрели, где подложены бомбы. Бомбы, верно, везде подложены, спрятаны глубоко. Да мы узнавали по ямкам. Как где ямка какая подрыта — так тут бомба. У собора и под колокольней даже не одна бомба была. А все ходят, словно ничего. Или, может, виду не показывают, боятся, а то пуля будет!

Да нам-то что. У нас шалаш теперь.

Шалаш здоровый вышел. Всем троим место — сидеть и лежать. Соломы подложили — сухо. Вход мешком завесили.

Ленька говорит: надо запасы делать. Вырыли ямку в шалаше, доску пристроили, чтобы закрывалась, — стали туда сносить запасы. Морковь, кочерыжки. Я ножик стащил, начистили три морковины — едим. Подгрызаем — вкуснее тогда.

Хорошо нам. На улице пасмурно — морось и ветрище налетами, а у нас чуть-чуть. Слышно как горохованье пошумливает, расправляется.

Решили мы совсем в шалаше жить. В задней стене я полку сделал, карандаш там был и коробка с разными вещами, а ножик мы втыкали за колышек. Шалаш стал совсем настоящий.

Оттуда мы выходили только на чердак посмотреть, не начали ли разносить. Там было видно собор и колокольню, — как начнут, сразу заметишь!

После обеда Серега притащил целую селедку, мы ее в склад, в подземелье, доской накрыли и соломой — не видать. А Ленька вдруг из кармана достает целую горсть больших гвоздей.

— «Зачем гвозди?

— Это не гвозди, дурак, это нули.

Гвозди блестят, серебряные, как пули. Сделали мы и для пуль для этих отдельное подземелье.

Ленька говорит:

— Санька, пойди, взгляни, не начали ли?

Больше все я ходил: чердак-то наш — теткин.

Вернулся я, а они селедку едят.

— Мы, говорят, пробуем. И ты бери.

— Дураки, нам запас нужно, а вы едите.

— Да мы пробуем. Она вкусная. Бери — попробуй.

И я попробовал — очень вкусная. Только стала совсем маленькая.

— Давай еще попробуем, от хвоста.

Попробовали от хвоста. Больно вкусная была селедка, никак не остановишься. Еще попробовали — вся кончилась. Решили тогда еще достать селедку — по-настоящему, в запас.

А еще мы решили ночью, как все уснут, потихоньку удрать и уж спать в шалаше.

Я, чтоб глаза отвести тетке, забрался под одеяло, совсем рано, сразу же как отужинали. И не разделся, сапоги только снял. Глаза нарочно закрыл.

Только вот когда открыл — так смотрю лампа потушена, а светловато. Неужто проспал? Ну да, про спал и на глазах песок. Мигаю-мигаю — песок. Проспал. Экий дурак!

Схватил сапоги, да скорей через окно в малинник, в шалаш. Тихо-то как! Небо, как молоко. Окатило меня всего каплями с яблони. Потянуться так захотелось, холодок по спине пробежал приятный и такой чуточку страшноватый. Самую чуточку. Смотрю, шалаш пустой. Как быть? Вдруг Ленька или Серега были, а меня нет, — и ушли.

— Нет, скорей не были.

Хорошо в шалаше! Дурак я: проспал дома. Вот дурак. Лег я на солому. Темновато. Гороховая тина чуть-чуть зеленовато ветвистыми щелками светится, а колышки совсем черные. Тихо-тихо горох пошумливает, шумнёт — и выпрямится маленькая веточка. Стручочки маленькие недозрелые, кое-где и усики, то скручиваются, то раскручиваются.

И стали веточки все чаще расправляться — шумнет и расправится, шумнет и расправится. И стала от этого словно какая музыка или колокольчики, — шумнет и раскроется — динь, шумнет и раскроется — динь.

И стало мне ясно, что как раз сегодня разносить все будут, и что я все увижу, надо только пойти на чердак.

Бегу по лестнице — в окно выглянул: колокольня, собор, все как есть. Да вот диво — раньше у собора были видны две главы, а теперь все пять, а если как следует хорошенько всмотреться, так и весь собор видеть можно и даже ямки, где бомбы подложены. Как же думаю, далеко, а так явственно видно? Да и собор и колокольня какие-то не такие, кресты словно мачты на корабле, высокие-высокие, и канаты натянуты на них. И такое всё — точно там праздник. Как же я раньше-то, думаю, этого не видел? Только чувствую я, что все равно его сейчас крушить будет.

Вдруг самый большой колокол как качнется — и вылетел из колокольни и крутиться начал, и оттого по нему дорожки, дорожки такие пошли, а он выше, выше, за облака. Потом из облака и стад падать, а сам крутится.

Упал.

Гляжу, а глава на колокольне (она была в роде репы кверху хвостиком) тоже качнулась. И клеточки на ней, как на карусели, крутиться начали. И глава тоже полетела, а клеточки все скорее, скорее крутятся и тоже стали дорожками.

А глава к облакам, к облакам, а дорожки радугой, как у пузыря мыльного, когда ему лопнуть. За облака скрылась. Потом из облака — и стала падать, а радуга стала золотой, мраморной. Вот-вот лопнет глава.

Упала.

Я и себя забыл. Чувствую, что началось, а подумать-то об этом не могу.

Смотрю, а колокольня-то трык! — словно коленки у ней подкосились — и стала гармошкой складываться.

Рухнет, рухнет! Вот страшно стало. Не могу, чтоб рухнула — страшно. Закрыл я глаза — и вниз, вниз по лестнице, а сам ору:

— Начали! Начали!

Упал в шалаше на солому, ору. Не знал я, что так страшно — разносить.

Один я. Страшно одному. А тут вдруг Ленька открыл мешок и в шалаш заглядывает.

— Санька, ты чего?

Я к нему, шепчу не своим голосом:

— Начали! начали!

— Чего начали?

— Разносить начали!

— Врё!..

— Сам видел… разносят: колокольня сломалась!