Владимир Разумневич - Письма без марок

Наташа говорила про письмо, которое отец послал из-под города Калинина.

В письме было всего несколько строчек, торопливо написанных карандашом.

"Пишу в блиндаже при тусклом свете коптилки.

Фашисты засели на другом берегу, обстреливают нас из пушек. Земля дрожит от взрывов.

Только зря враг старается — Волга была и будет советской!

Извините за короткое письмо. Некогда. Сейчас пойдём в атаку…"

Мы с Наташей подходим к волжскому откосу, путь к которому указало нам отцовское письмо.

Полуденное солнце разбросало по реке живое серебро отблесков. Они мерцают весело, слепят глаза.

Белопенные груды облаков недвижно застыли над горизонтом.

Вскрикивают чайки, машут крыльями, выхватывают что-то из речного серебра и, собравшись в стайку, стремительно уносятся за плывущим с верховья теплоходом.

Справа от нас, за спиной, в густой тени соснового бора, откуда мы только что вышли, одиноко кукует кукушка.

— Раз… два… три… — считает Наташа, а кукушка долго не умолкает, и дочь, сбившись со счёта, начинает снова: — Раз… два… три… Что ж это получается, папа, я два раза буду жить? Умру, а потом снова — вот я!.. Ой, что это такое?

У неё под ногами, в сухой траве, проржавевшая насквозь красноармейская каска.

Наташа берёт её в руки и внимательно рассматривает:

— Смотри, тут дырочка. Может это пуля пробила?

Ещё минуту назад большие глаза её были полны радости, а теперь в них — хмурая взрослая серьёзность, сосредоточенность.

Мы молчим, оглядываемся по сторонам, а всё вокруг — и вот эта длинная ложбинка, поросшая бурьяном, и клочок колючей проволоки в кустах, и холмик под берёзой, и огромная обрывистая яма, и пушка, смутно видимая на противоположном берегу, над бетонной глыбой — это же следы войны, её окопы и воронки, её незажившие раны.

А вот и полуобвалившийся, глубоко ушедший в землю блиндаж.

В нём темно и сыро. Пахнет плесенью. Гнилые, чёрные брёвна выпирают с боков.

Мрачный потолок тяжело нависает над нами.

К сырой, облезлой стене неуклюже прижался дощатый стол, у которого уцелела лишь одна ножка.

— Здесь, наверное, дедушка писал свои письма, — предполагает Наташа и осторожно проводит рукой по доске. На ладони остаётся чернота.

Сквозь узкую расщелину между брёвнами пробивается дневной свет.

В лучах солнца играют, мельтеша и кружась, бесчисленные пылинки.

Наташа привстаёт на цыпочки. Тычется носом в щель и долго разглядывает местность впереди: песчаный речной откос, окопные углубления на полянке, невысокий бугорок под сиротливой берёзкой, свесившей серебристые серёжки.

Я стою рядом с Наташей и тоже вижу всё это.

На какой-то миг почудилось, что и отец здесь, вместе с нами, плечом к плечу.

Он в солдатской гимнастёрке, с каской на голове, насупленный и настороженный — таким никогда прежде я не знал его.

Окинув взглядом берег, он вскидывает автомат к амбразуре и тут замечает Наташу. Спрашивает: "А это что за малышка здесь? Как будто бы на меня похожа… Но не припомню, чтобы в нашем семействе водились такие. Смотри, Владимир, кабы враг опять не нагрянул вон с того берега. Вместе будем отбиваться. Тебе можно — ты уже большой. А ей, малютке этой, воевать ещё рановато. Уберечь надо…"

Сердце в груди у меня замирает, холодеет, как в тот день, когда в наш дом пришла "похоронка"…

Наташа, вижу, тоже волнуется. Смотрит в щель и спрашивает меня возбуждённо:

— Фашисты вон оттуда шли, да?.. А дедушка их не пускал. Он вот отсюда из автомата их: "тра-та-та, тра-та-та!" Так им и надо, захватчикам!.. Видишь, холмик у самой берёзки… Это могилка, да?

— Да.

— А кого там похоронили, ты знаешь?

— Не знаю, Наташка. И никто теперь не знает…

— А вот дедушка, наверное, знал…

Она отходит от щели, роется в углу блиндажа.

Ей очень хочется найти что-нибудь из солдатских вещей или, по крайней мере, откопать стреляную гильзу.

Молча мы выходим из тревожного мрака блиндажа на свежий воздух.

Направляемся к лесу.

— А я, папа, теперь знаю, как воевал дедушка, — говорит Наташа. — Я только что его видела — когда мы в блиндаже были. Как в кино. Но только ещё ближе.

— И я тоже видел, — отвечаю я дочери. — Мы с тобой одинаково чувствуем дедушку. Если бы в том бою мы оказались рядом с ним, то, наверное, были бы ему верными помощниками. Как ты думаешь, Наташа?

— Конечно! — быстро соглашается она. — Мы: бы всё делали, как мой дедушка.

В просвете между вековыми соснами, что в грустной задумчивости застыли вокруг неширокой лужайки, мы заметили гранитный памятник.

На постаменте стоит, пригнувшись и беспомощно опустив руки, раненый воин…

Он умирает на руках молоденькой санитарки. Глаза её, полные отчаяния и гнева, смотрят куда-то в сторону, зовут к мести.

— Это мои дедушка? — неуверенно спрашивает Наташа и, склонясь перед солдатом, кладёт букетик цветов на гранит, к подножию памятника.

— Нет, — отвечаю я ей. — Это неизвестный солдат. И тот, который похоронен вон там, под берёзкой, и другие, которые пролили кровь на этом берегу. Здесь много наших бойцов погибло в эту войну…

— А дедушка?

— А твоего дедушку фашисты убили в другом месте.

— Я хочу туда. Там мы тоже положим цветы — дедушке и другим солдатам, которые погибли.

Наташа долго и напряжённо разглядывает гранитное лицо молоденькой санитарки, которая изо всех сил старается удержать на руках грузное тело раненого.

— Я бы, папа, пошла на фронт медсестрой, — говорит мне Наташа. — Без санитарок на войне нельзя. Некому было бы раны перевязывать и бойцов лечить. Я бы обязательно спасла раненого дедушку.

Красавица река полукольцом охватила старинный волжский город Ржев.

Мы с Наташей поднялись на высокий крутояр к стоящей на постаменте пушке. Длинный её ствол был нацелен на другой берег. Там, за рекой, улицы утопали в зелени. Река неширокая, тихая. Мир и покой вокруг.

Возле пушки суетились любопытные мальчишки.