Владимир Грусланов - Дорогие реликвии

Но он не бежит, возвращается в полк, где его ждет фельдъегерь, который доставит его в Петербург. Бежать — значит предать друзей, которые уже арестованы.

А в Петербурге — следственная комиссия, допросы. Ему зачитывают показания одного из арестованных: "Лунин же в начале общества, в тысяча восемьсот девятнадцатом или в тысяча восемьсот семнадцатом году, предлагал партиею в масках на лице совершить цареубийство на Царскосельской дороге, когда время придет к действию прибегнуть…"

Те самые меры, о которых и напишет позже Пушкин.

Мысли о цареубийстве достаточно, чтобы Верховный уголовный суд, назначенный царем, приговорил Лунина по 2-му разряду, что означало "политическую смерть и вечную каторгу". Некоторые сенаторы требовали для него смертную казнь и даже четвертование. Окончательный приговор был — 20 лет. В огонь палачами были брошены ордена (за смелость в сражениях с Наполеоном), эполеты (за отличную службу), мундир… Потом — снова каземат и — долгий, долгий путь в Сибирь.

О годах каторги в истории Михаила Сергеевича Лунина известно немного. Самое удивительное, пожалуй, дело о готовившемся побеге, о чем декабрист Розен вспоминал: "М. С. Лунин сделал для себя всевозможные приготовления, достал себе компас, приучил себя к самой умеренной пище: пил только кирпичный чай, запасся деньгами, но, обдумав все, не мог приняться за исполнение: вблизи все караулы и пешие и конные, а там неизмеримая, голая и голодная даль. В обоих случаях, удачи и неудачи, все та же ответственность за новые испытания и за усиленный надзор для остальных товарищей по всей Сибири…"

Лунин рассчитывал добраться до Амура, по Амуру спуститься к острову Сахалин, а оттуда, захватив небольшой парусник, переправиться в Японию…

Не трудности и опасности побега остановили, конечно, Лунина, а именно — наказание оставшихся товарищей.

После многих лет каторги злоключения Лунина не закончились. На поселении он начал писать сочинения против самодержавия и крепостничества. На него донесли. Снова жандармы и снова арест. Уже почти на свободе и — снова в кандалах. Его отвозят в Нерчинск, а потом в еще большую глушь, в Акатуйский рудник, по сравнению с которым Нерчинск можно было назвать земным раем. Здесь, рядом с убийцами и ворами, Лунин проживет еще несколько лет, а затем погибнет при совершенно таинственных обстоятельствах. Возможно, он был удушен по секретному приказу царя Николая I, боявшегося Лунина даже на каторге, даже в кандалах, за тысячи верст от Петербурга.

Вот какой человек меня занимал, и все относящееся к его жизни я и разыскивал в те годы…

Сохранилось немного. Имелись портреты Лунина, но портрета его любимой сестры, Екатерины Сергеевны Уваровой, найдено не было. Она — самый близкий и преданный Лунину человек, сделавший для него так много.

И по сей день не найдены бумаги Лунина, исчезнувшие после его гибели.

Личные вещи: самовар, стенные часы, кое-какие книги, одежда — все это было распродано с аукциона по смерти Лунина, и их судьба никому неведома.

И наконец, ничего не было известно о портрете некоей Натальи Потоцкой, о которой теперь и пойдет у нас речь.

Из ссылки в 1839 году Лунин написал сестре Екатерине:

"Раздобудь сведения о семье Потоцких из Варшавы: Александр Потоцкий, обершталмейстер и т. д. и т. д., сын знаменитого патриота Станислава Потоцкого. Его первая жена, ныне госпожа Вонсович, его жена Изабелла Потоцкая, его дочь — Наталья Потоцкая. Я желаю знать, что случилось с этой последней".

Кто же была эта Потоцкая? Польская девушка, которую Лунин любил, любил искренне и сильно. Он был русский офицер, она — дочь польского вельможи, владельца замка, потомка Яна Собеского, разбившего когда-то турок. О красоте, уме, очаровании Натальи Потоцкой сохранились воспоминания ее современников. Портретов же ее известно не было.

Как-то я приобрел старинный альбом с изображениями деятелей начала девятнадцатого века. Мне не терпелось внимательно его рассмотреть и, проходя через площадь Искусств, против Русского музея, я нашел пустующую скамью, сел и раскрыл альбом. Вскоре подошел неизвестный мужчина и, спросив разрешения, сел рядом. В руках он держал сверток, напоминавший по своему виду большого размера книгу.

Я продолжал перелистывать страницу за страницей, подолгу разглядывая портреты людей давно минувшей эпохи.

Неожиданно мужчина обратился ко мне:

— Простите, что оторвал вас от рассматривания столь прекрасного альбома, но я со стороны любуюсь вашим замечательным старинным изданием… Вы, по всей видимости, художник? А возможно, искусствовед…

Я ответил, что не художник и не искусствовед. Так незаметно у нас завязался разговор. Он протянул мне руку:

— Меня зовут Григорий Александрович…

Назвал себя и я. Закрыв альбом, я внимательно смотрел на нового знакомого. Это был мужчина довольно преклонного возраста. Худощавый. Среднего роста. Скромно одетый. Говорил он по-русски чисто и красиво, и в нем чувствовался весьма образованный человек.

Он рассказал, что три дня назад приехал в Ленинград по важному для него делу. Прежде он жил в этом городе, но еще до революции. Окончил Петербургский университет. Преподавал латынь и греческий. В 1913 году покинул Петербург и уехал на Украину. Проживал в Киеве, Винице. С тех пор в городе своей юности и не бывал.

— Вот брожу, любуюсь красотой города, вспоминаю студенческие годы… Все меня волнует… А вот дело мое стоит. Ничего не смог продвинуть…

— Простите, — спросил я, — а какого рода дело?

— Я хотел предложить ленинградским музеям кое-какие вещи. Был в Эрмитаже. Показывал. Мне сказали: нужна экспертиза. Но экспертная комиссия соберется через две недели. А я столько ожидать никак не могу… Пошел в Русский музей, но этот музей покупает только то, что сделано русскими мастерами. Посоветовали отнести в Эрмитаж… Круг замкнулся. Времени у меня не так уж много, придется, наверное, возвращаться…

— И что же вы хотели предложить музею? — осведомился я.

— Кое-какие архивные бумаги и акварельный портрет… — Поколебавшись мгновение, он принялся разворачивать свой сверток, а когда развернул, я увидел изумительный, выполненный акварелью, гуашью и карандашом портрет молодой женщины. Портрет был в уникальной раме из редких пород дерева, с врезанным замысловатым орнаментом из серебра и бронзы. Два герба венчали раму.

— Да, — сказал я, — такой вещи место, действительно, в музее. Дивный портрет…

— Конечно, — согласился Григорий Александрович. — Тем более что это портрет Натальи Потоцкой, чье имя, быть может, вам и ни о чем не говорит, но тем не менее…

— Натальи Потоцкой! — вырвалось невольно у меня. — Да вы понимаете, что у вас в руках? Историкам не известны ее изображения. Лишь по описаниям мы знаем, как красива была эта молодая женщина… Декабрист Лунин писал о ней, вспоминая ее в Сибири, на каторге: "…двойной блеск юности и красоты…" Он любил ее…