Борис Раевский - Государственный Тимка

«Зачем мне одному столько «инструментов»? — подумал Иван Васильевич. — Как бы не оконфузиться? Не перепутать, чем и что положено обрабатывать!»

Подали заливную рыбу. Иван Васильевич уже потянулся к ножу, но тут заметил, что студент взял вилку. Бабушкин поспешно отодвинул нож.

«Выход найден, — обрадовался он, орудуя вилкой. — Как студент, так и я! Он-то, конечно, не путается во всех этих великосветских порядочках!»

Несколько минут прошло в молчании. Но галантная дама решила, что долг хозяйки — занимать гостя.

— Вы какого факультета? — улыбаясь, спросила она, передавая ему тарелку.

«Началось! — хмуро подумал Бабушкин. — Теперь выпутывайся. На какой бы факультет себя зачислить?»

— Я… это… на юридическом, — ответил Иван Васильевич и, расхрабрившись, добавил:

— Кодексы, законы, параграфы — сплошное крючкотворство!

И снова принялся за еду. Но хозяйка не унималась.

— Почему же крючкотворство?! — воскликнула она. — Отличный факультет! И приехали вы к нам очень кстати. Уже два года — целых два года! — у меня тянется тяжба с соседом-помещиком. Представьте себе, этот выскочка хочет оттягать мой Черный лес! Каково?! Завтра я покажу вам документы — и купчую, и все прочее. Надеюсь, вы не откажетесь дать мне совет?..

— Охотно сделаю все, что в моих силах, — хладнокровно ответил Бабушкин.

«Гостеприимный дом, — подумал он. — Бежать отсюда. И побыстрее».

Продолжал ужинать, а сам думал:

«Лишь бы эта интеллигентная дамочка не заговорила по-французски. Вот будет позор — студент, а по-французски ни бе, ни ме!»

И только он успел подумать об этом, как хозяйка с улыбкой прощебетала на неведомом Бабушкину языке что-то длинное-длинное и, вероятно, остроумное, потому что ее сын засмеялся.

Потом она еще что-то произнесла с вопросительной интонацией.

Бабушкин из всей последней фразы уловил только одно слово: университет.

«Что она могла спросить? — с лихорадочной быстротой думал он. — На каком курсе я учусь в университете? Ответить — на третьем? А может, она интересуется, сколько студентов в университете или какие профессора читают лекции? Вот чертовщина!»

— Извините… Страшно разболелась голова, — не найдя другого выхода, сказал он, сжав ладонями виски, и отодвинул свою чашку с чаем.

Голова у него действительно зудела, будто Бабушкин лежал на муравейнике.

«Чертова краска», — думал Иван Васильевич, еле сдерживая желание почесаться. Украдкой провел рукой по волосам. Вот так раз! На ладони черный след.

«Линяю, как кошка! Поскорей бы кончился этот проклятый ужин».

К счастью, хозяйка, услышав, что у гостя болит голова, тоже отодвинула чашку. Все встали из-за стола. Хозяйка ушла, сказав, что гостю уже приготовлена комната и она пришлет ему чудесные порошки от мигрени.

Бабушкин, сопровождаемый студентом, с радостью удалился.

— Ну, как вам моя маман? — спросил Игорь.

— Очень! Очень милая! — сказал Бабушкин. — И по-французски она так блестяще!.. — он усмехнулся. — Ну, вот что. На рассвете я уйду с дачи. А как иначе? — сказал он, заметив удивление студента. — Завтра ваша маман опять заговорит со мной по-французски. Не могу же я опять: «Ах, ах, голова болит»? Да и с моим юридическим факультетом ерунда получается. Все-таки простому слесарю трудно, знаете, так, с ходу, стать юристом…

— Но маман же завтра изумится! Куда вы делись?

— Соврите что-нибудь. Мол, Николай Николаевич просил извинить. Его срочно, телеграммой, вызвали в Киев. Брат умирает…

Бабушкин лег, проспал часа четыре, потом встал, бесшумно оделся. За окном еле брезжила предрассветная муть. Взяв сапоги в руки, чтобы ни одна половица не скрипнула, он осторожно выбрался из спящего дома.

Бабушкин долго шел лесом. Шагал по мхам и травам, стараясь не терять из виду проселочную дорогу, которая петляла сбоку, то приближаясь, то удаляясь.

Потом остановил проезжавшего мимо крестьянина, забрался на воз с сеном, зарылся в него поглубже.

«Утром буду в Павлограде», — подумал.

Были железнодорожные станции и поближе, но городской комитет посоветовал Бабушкину не показываться на них. И правильно. Ротмистр Кременецкий установил на всех пригородных станциях круглосуточное дежурство жандармов и шпиков.

Лежа на возу с сеном, Бабушкин снова и снова обдумывал свой план.

«Проберусь за границу. К Ленину! Да, обязательно к Ленину!»

Бабушкин так давно не видел Владимира Ильича… Где он теперь? А Надежда Константиновна — с ним? Или нет? Как всегда, вспомнив свою учительницу, Бабушкин улыбнулся, и глаза его потеплели.

А главное, надо подробно потолковать с Лениным обо всех российских делах. Получить у него указания, что делать дальше.

«Но как разыскать Ленина?»

Его заграничного адреса у Бабушкина не было. И в городском комитете не смогли помочь.

«Да, — горько думал Бабушкин. — Вроде бы и есть партия. А вроде бы и нет. Кустарщина. Даже адреса Ленина не добыли. И денег — гроши. И с паспортом ерунда получилась».

Екатеринославские друзья предложили Бабушкину лишь «печать» — это был распиленный надвое медный пятак, на котором кислотой вытравили цепочку слов и российский герб.

Но зачем печать, когда самого-то паспортного бланка не достали?!

Воз с сеном плыл по мягкому проселку плавно, как лодка по реке.

«Сперва проберусь в Киев, а оттуда — в Германию, в Штутгарт», — решил Бабушкин.

У него хранилась вырезка из «Искры», ленинской «Искры».

В газете часто печаталось сообщение:

«По поводу многократных обращений к нам с вопросом о том, как сноситься с «Искрой» людям, попадающим за границу, мы повторяем, что из-за границы следует посылать все и всякие письма, материалы и деньги на адрес Дитца, в Штутгарте».

«У Дитца я узнаю адрес Ленина, — решил Бабушкин. — И направлюсь прямо к нему!»

Воз тащился медленно. Бабушкин, зарывшись в сено, вдыхал знакомый пряный запах. Когда-то, в детстве, он любил лежать вот так, на сене. И теперь этот родной запах напоминал, как давно не был он в деревне, напоминал избу в Леденгском, и луга, и далекую пастушечью жизнь.

Ненароком Иван Васильевич дотронулся до своей треугольной бородки. Вот те раз! Слева бородка отклеилась. Она еще держалась, но нельзя же приехать в город с полуотвалившейся бородой?!

Иван Васильевич мысленно сказал несколько «ласковых» слов Коле-парикмахеру. Но что делать? Подумал-подумал и совсем оторвал бородку. Незаметно выкинул ее в канаву.

Не доехав с версту до Павлограда, Бабушкин соскочил с воза, растолкал задремавшего мужика, сунул ему серебряную монету и быстро свернул на боковую тропинку.

А мужичонка еще долго стоял на дороге, обалдело глядя вслед Бабушкину.

«Мабуть, помстилось?! — думал он, испуганно крестясь. — Садился, кажись, с бородой?.. А слез — подбородок як яйцо. Что за притча?!»