Борис Раевский - Государственный Тимка

Во владимирской тюрьме в первый же день Бабушкина привели к начальнику.

— Значит, господин Неизвестный? — сказал тот, с любопытством оглядывая нового арестанта. — Имя, фамилию — забыл? Откуда родом — забыл? Где живешь — забыл?

— Все забыл, — подтвердил Бабушкин. И чуть усмехнулся, одними глазами: — У меня, ваше благородие, с детства память хилая!

Ух, как взорвался после такой же фразы жандарм, арестовавший его в Покрове! Но у начальника владимирской тюрьмы нервы, очевидно, были покрепче.

— Ничего, голубок! Мы тебе память вправим, — бодро пообещал он. — У нас на сей счет — профессора!..

Бабушкина провели в соседнюю комнату. Заставили раздеться.

Тюремщик, невысокий, толстенький, сел за стол и на листе бумаги сверху крупно написал: «Приметы господина Неизвестного». Другой тюремщик, помоложе, с усиками, подошел к Бабушкину и, обмеряя его рулеткой, как портной, стал диктовать:

— Рост два аршина четыре вершка, длина ног — аршин с вершком, длина рук — четырнадцать вершков с половиною, телосложение среднее…

Толстяк за столом быстро записывал.

— Форма головы, — продолжал усатый, — удлиненная. Форма ушных раковин — правильная; цвет волос — русый, прическа — косой пробор с левой стороны; глубина глазных впадин — в норме, цвет глаз — серо-голубой…

Он диктовал долго. Как дотошный ветеринар о лошади, описал подробно все «статьи» Ивана Васильевича. Указал, что усы — широкие, без подусников, бороду бреет, очков не носит; нос — прямой, переносица с небольшим выступом…

«Ишь ты! — Бабушкин с удивлением ощупал пальцами свой нос. — И впрямь выступ…»

А тюремщик диктовал дальше. Сообщил, что господин Неизвестный имеет привычку щуриться, заставил Бабушкина пройтись по камере и отметил, что походка у господина Неизвестного «тихая, спокойная» и весь он производит «обманчивое впечатление человека кроткого».

Потом толстяк провел черту и записал: «Особые приметы». Жирно подчеркнул эти слова красным карандашом.

«Значит, чем я отличаюсь от других людей? — подумал Бабушкин. — Интересно, чем же?»

Усатый внимательно оглядел Бабушкина и продиктовал:

— Первое: припухлые, красноватые веки…

«Так, — подумал Иван Васильевич. — И тут мне купеческое наследство подпортило».

Да, с детства, с тех пор, как он чуть не ослеп, работая в лавке у купца, — слишком тяжелые ящики и бочки таскал на голове, они «на мозг давили», сказал врач, — с тех пор на всю жизнь сохранились у Бабушкина воспаленные веки. И очень мешали ему. Слишком уж заметно…

Усатый тюремщик заставил Бабушкина открыть рот и продиктовал:

— Второе: сломан нижний левый крайний коренной зуб.

Потом на Бабушкина нацелил свой аппарат маленький суетливый старичок фотограф. Снял его и в профиль и анфас.

«Одну бы карточку матери послать, — подумал Бабушкин. — Все бы толк!»

Как сокрушалась мать, когда они виделись последний раз! Уговаривала хоть сфотографироваться. Чтоб портрет на память остался.

Ивану Васильевичу очень хотелось тогда хоть чем-то порадовать мать. Ведь так редко он видит ее. И так мало хорошего в ее жизни. Все стирает белье на чужих кухнях. Но он отвел глаза.

«Нет, — сказал матери. — И не проси…»

Фотографироваться подпольщику нельзя. Суровы законы конспирации. Фотография может попасть в руки сыщиков, облегчит им поиски…

Бабушкина увели в камеру.

Но перед тем начальник тюрьмы сказал ему:

— Вы у нас в «неизвестных» долго не походите! Сделаем известным! На всю Россию!

Начальник велел напечатать триста листков с «приметами» господина Неизвестного и шестьсот фотографий его: триста — в профиль и триста — анфас. На каждый листок с приметами наклеили по две фотографии и в конвертах со строгой надписью «совершенно конфиденциально» разослали по всей России.

Способ давно проверенный. В каком-либо из городов таинственного арестанта опознают. И по инструкции сразу сообщат во владимирскую тюрьму, кто этот «господин Неизвестный».

«Да, — подумал Бабушкин. — Не удастся мне долго морочить головы тюремщикам».

Так оно и вышло. Дежурный в екатеринославской охранке, получив запечатанный сургучом секретный пакет и взглянув на фотографию, чуть не подпрыгнул на стуле от радости. Так вот где беглец! А они-то искали его и в Смоленске, и в Питере, и в Москве.

Тотчас была отстукана телеграмма: «Неизвестный» — это «особо важный государственный преступник» Бабушкин.

Начальник владимирской тюрьмы приказал привести его к себе.

— Так-с! — улыбаясь, сказал начальник. — Всегда приятно, когда неизвестное становится известным. В этом и заключается познание мира. Не так ли… — и, торжествуя, добавил: — Господин Бабушкин?!

Иван Васильевич промолчал.

— А мне даже жаль с вами расставаться, — любезно продолжал начальник. — Крайне редко в нашей глуши бывают «особо важные». Все больше мелюзга, шушера всякая.

— Мне тоже жаль расставаться, — в тон ему любезно ответил Бабушкин. — Я уже обмозговал план побега из вашей симпатичной тюрьмы — и вот… — он развел руками.

Начальник побагровел. Но сдержался. Не обругал, не затопал ногами. Позвал тюремщика.

— Отправить в Екатеринослав. По месту надзора. И усилить конвой. Да-с, — повернулся начальник к Бабушкину, — два года назад вам удалось оттуда улизнуть. Но теперь не выйдет! Дудки!

В екатеринославском жандармском управлении ротмистр Кременецкий, польский дворянин с холеным, красивым лицом, шутливо воскликнул:

— А, снова свиделись! Понравилось на царских хлебах жить?!

Потом вдруг совсем другим, хриплым голосом остервенело заорал:

— Теперь ты, сволочь, от меня не отвертишься! В Сибирь закатаю! Агитируй там волков да медведей!

Бабушкина поместили в общую камеру, где сидело восемнадцать политических.

И вот радость: среди узников Иван Васильевич увидел огромного плотного мужчину с могучими плечами и широкой — веером — бородой. Хотя глаза арестанта были скрыты темными стеклами очков, Бабушкин сразу узнал его:

— Василий Андреевич!

Да, это был Шелгунов, его старый друг еще по Питеру, участник ленинского кружка.

Они обнялись, расцеловались.

— Что у тебя с глазами? — тревожно спросил Бабушкин, подсев на нары к Шелгунову и глядя на темные стекла его очков.

— Плохо, Ваня, — ответил тот. — Слепну…

— А врачи?..

— Врачи говорят — лечиться надо. Долго, систематически: год, а может, и два. В больницах, на курортах. Ну, а как подпольщику лечиться? — Шелгунов усмехнулся. — Из тюрьмы да в ссылку, из ссылки — в тюрьму… В тюрьме, правда, тоже строгий режим, питание по часам — три раза в день, и спать рано укладывают, а все-таки тюрьма и курорт маленько отличаются друг от друга!