Борис Раевский - Борька со Второй Лесной

Вечером приходит с работы мать. Ужинают.

«Ну же! Ну! — мысленно подталкивает ее Витька. — Ты же давно не слушала…»

И мать, словно повинуясь, выдвигает ящик, достает пластинку.

Витька понимает: сейчас мать, конечно, заметит, что пластинка другая. Немного светлее той и чуть больше в диаметре. И в середине нет старинного замка и нет «Grüsse und Küsse». Витька готов: теперь он все расскажет, все без утайки. Пусть мать ругает его, пусть!

Но мать неторопливо ставит пластинку на проигрыватель. Подперев ладонями голосу, слушает. Неужели она ничего не замечает? Странно. Или… нарочно?

В коридоре звонит телефон. По оживленному голосу матери Витька безошибочно угадывает: Николай Кириллович.

— Не знаю, — говорит в трубку мать. — Вряд ли… Не хочется мне сынишку одного оставлять. Ну, конечно, не маленький. А все же… Лучше другой раз…

Витька вспоминает Сергея Ивановича: «Неправильно это».

Витька понимает: сейчас надо бы подойти к матери и грубовато, по-мужски, сказать:

— Чего уж… Шагай… Я все одно весь вечер буду физику зубрить. Без тебя еще и спокойней.

Это было бы по-настоящему, по-мужски. Но почему-то у Витьки так не получается.

«Ладно, другой раз скажу», — думает он, а пока…

— Мам, ты сиди. Сиди! Я сам уберу со стола, — говорит он и гремит посудой.

Николай Михайлович Козаков — невысокий, плотный, с небольшой, но уже заметной лысиной — приехал на стадион почти за час до матча. Не торопясь, помахивая легким фибровым чемоданчиком, в котором лежала его спортивная форма, прошел под трибуну.

У входа в раздевалку теснилась уже целая толпа заядлых болельщиков. Козаков всегда с первого взгляда узнавал их. Были тут люди очень разные: и мальчишки, и старики, и сухопарый пожилой мужчина с длинными волосами, в пенсне, похожий на артиста, и статный полковник в сверкающем мундире. Но всех этих людей что-то роднило. Это «что-то» трудно определялось словами, но оно было. Было во взглядах, загоравшихся, как только разговор касался «своей» команды, было в дотошной осведомленности не только о боевых качествах, но и мелочах личной жизни каждого, даже самого заурядного игрока. Было в специальных «болельщицких» словечках и в глубоко спрятанном, но неугасимом азарте.

Козаков за долгие годы судейства уже знал в лицо многих болельщиков. Вот этот «артист», например, всегда сидит на восточной трибуне, внизу, и орет похлеще любого пацана. А этот вот солидный интеллигентный мужчина, наверно, инженер или врач, однажды в порыве возмущения швырнул вниз, на поле, свою велюровую шляпу.

«Ждут», — подумал Козаков, проходя в судейскую комнату, расположенную рядом с раздевалками.

На него болельщики почти не обратили внимания. Он уже привык: толпа встречала футболистов, судья ее не интересовал.

«Обо мне вспомнят, лишь чтобы заорать: «Судью на мыло!» — усмехнулся Козаков. Эта невеселая мысль, однако, не опечалила его. Что ж, давно известно, судьям не аплодируют, судьям только свистят.

В пустой судейской он неторопливо переоделся, сделал небольшую разминку. Да, как-никак уже почти сорок. Судить становится не просто: за девяносто минут так набегаешься! Мысленно прикинул, сколько он пробегает за матч: получилось примерно километров двенадцать. Немало…

Правда, пока силенок хватало. Иногда, шутки ради, к восторгу дворовых ребят, он один поднимал задок «Москвича». Но все-таки сорок — это сорок…

В открытое окно доносились обрывки разговоров зрителей.

— Продуют тбилисцы. Наши-то на своем поле. А на своем и стены помогают, — услышал Козаков.

— И судья свой, — подхихикнул другой голос. — Ежели что… подсобит…

Козаков, досадуя, покачал головой. Среди истинных болельщиков всегда терлись какие-то недоверчивые типы, непременно предполагающие закулисный сговор между командами, грязные комбинации, подкуп игроков и судей.

Он прошел в раздевалку. Обе команды волновались. И хотя игроки напускали на себя равнодушие, Козаков чувствовал это волнение и в том, как трижды завязывал непослушные шнурки на бутсах левый крайний тбилисцев, и в том, как слишком старательно и часто острил их вратарь, и даже в том, как безучастно, демонстрируя полное спокойствие, лежал на скамейке центрфорвард москвичей.

Особенно ощущалось это волнение от присутствия в раздевалке многих посторонних. Всех этих людей Козаков привык мысленно обозначать одним словом: «начальство». Все они в последние минуты перед игрой «накачивали» свои команды. Начальство, очевидно, всерьез полагало, что стоит ему, начальству, сказать футболистам перед матчем несколько «душевных», или строгих, или торжественных слов (в зависимости от обстоятельств), и футболисты сразу повысят класс игры.

Козаков знал, как раздражают игроков эти «накачки», но поделать ничего не мог: начальство.

Стадион заполнялся все больше. Казалось, уж нет ни одного свободного местечка, а народ все прибывал и, как ни странно, все куда-то умещались.

Матч предстоял очень интересный. Решающая встреча сезона. Кто победит, тот и завоюет Кубок страны.

В окна раздевалки вливался ровный, непрерывный шум трибун. Из-за этого шума Козакову всегда перед матчами казалось, что идет дождь.

А между тем, наоборот, денек выдался отличный. Зрители мастерили из газет шапки и козырьки. Над стадионом дрожал прокаленный воздух, а трава на поле была такая ослепительно изумрудная, какую рисуют лишь дети на картинках. И не только трава — все сегодня было необычайно ясным, чистым, прозрачным: и нарядное, голубое, без единой морщинки небо, и белые платья женщин, и легкие шелковые спортивные флаги.

Игроки обеих команд были знакомы Козакову: москвичи — больше, тбилисцы — меньше. Как-никак около двадцати лет отдал он футболу. Да и памятью природа его не обделила. У всех судей память обычно очень цепкая, но с Козаковым никто не мог соперничать. Он помнил не только результаты всех матчей, которые когда-либо судил, помнил даже, кто и в каком тайме забил гол. А лица, хоть раз увиденные, отпечатывались в его памяти четко, как на фотоснимке, и сохранялись там навсегда, как в хорошем архиве.

В раздевалке один из футболистов, москвич Игорь Кочегура, давний приятель Козакова, увидев его, радостно воскликнул:

— Жму лапку, Коля!

Козаков поморщился. Игорь — славный парень. Весельчак, гитарист, И ходить с ним на охоту — красота. Но сейчас, перед матчем, это панибратское приветствие было неуместно. Сейчас он, Козаков, — судья. А судья — объективен и строг. И, чтобы подчеркнуть это, Козаков ответил сухо:

— Рад видеть вас в таком хорошем настроении, Игорь Степанович!