Василий Никифоров-Волгин - В гостях у дедушки и бабушки. Сборник рассказов

Добродушный старичок ушёл, и мы стали укладываться спать. Вошёл и Смиотанко в солдатской шинели внакидку и сел на свой тощий тюфячок.

— Эта старая шинель, — заговорил он, — моё почётное страдание, всё равно что генеральские эполеты или что вериги. Я заслужил её подвигом… Был когда-то молод и был храбр и горд… Подъехал на лошади к командиру, отдал, как следует, честь, отрапортовал что надо по форме, потом перед всем фронтом…

Конца «истории» мы не слышали, потому что спали сладким сном…

Наутро я, почистив найденной в конторе щёткой свой гимназический мундир, отправился без приглашения к графине просить её о скорейшей отправке нас в Таганрог. Долго бродил я по старому тенистому парку, окружавшему помещичий дом-дворец. В парке не было ни души. Половина его засохла. Видно было, что графиня мало заботится об этом прелестном уголке своей усадьбы. Дорожки и аллеи сплошь поросли травой.

Долго я не решался войти в дом. Несколько раз подходил я к стеклянным дверям и заглядывал в окна, но каждый раз трусливо возвращался в парк. Наконец мне попалась навстречу какая-то прислуга, одетая наполовину в городской и наполовину в малороссийский костюм. Я обратился к ней с просьбой доложить обо мне графине. Та осмотрела меня с ног до головы молча, но пошла. По её уходе я стал мысленно репетировать «красноречивую речь», которую давно уже приготовил для графини. Скоро меня окликнули и ввели в большую, изящно, но просто убранную комнату. Из боковой двери вышла ко мне благообразная старушка в чёрном платье и чепце.

— Вы внук Егора Михайловича? — обратилась она ко мне. — Что вам нужно?

Я понял, что передо мною сама графиня. Приготовленная речь вылетела у меня из головы, и я кое-как изложил просьбу о лошади, ссылаясь на то, что скоро будто бы начнутся в гимназии занятия и надо готовиться…

— Теперь лошади все заняты, но как только будет оказия в Таганрог, так я вас сейчас же отправлю, — ответила графиня.

Я почтительно поцеловал ей руку, откланялся и ушёл в довольно весёлом расположении духа. Я в первый раз в жизни говорил с такой важной особой, как графиня, и гордился тем, что Егор Михайлович и Иван Петрович боятся её, а я не боюсь и разговариваю с ней смело… А всё-таки своим визитом я не выиграл ничего и не ускорил отъезда. Мне нечем было порадовать Антошу. Оставалось только прихвастнуть перед ним, с подобающим достоинством, что я был у графини…

День прошёл так себе: не очень скучно.

Я познакомился с семинаристом, сыном отца Иоанна, и вёл с ним серьёзную беседу о Спинозе, о котором до сих пор не имел ни малейшего понятия, но это нисколько не помешало мне поддержать достоинство ученика пятого класса и ожесточённо спорить о том, в чём я не смыслил. Антоша сошёлся с деревенскими мальчуганами и удил с ними рыбу.

Ночь мы проспали спокойно и безмятежно. Но наутро разыгралась сцена. Чуть свет прискакал из Княжой встревоженный нашим исчезновением дедушка Егор Михайлович и в присутствии всех, кто тут был, разразился неистовой бранью.

— Ты — беглец! Ты — осёл! Ты — бык! — накинулся он в бешенстве на меня. — И сам ушёл, и ребёнка с собою потащил… Беглец!

Окружающие, в том числе и кроткий Иван Петрович, слушали распинания дедушки в почтительном молчании, преклоняясь перед его правом старшего. Антоша забился куда-то в угол, а я, струсивший было в первый момент, скоро оправился и, скрестив руки на груди, довольно храбро ответил:

— Не горячитесь, пожалуйста. Я был вчера у графини, и она обещала отправить нас на своих лошадях. Вас мы беспокоить не станем и кланяться вам тоже не станем.

— Ты был у графини? — с недоверием выпучил глаза Егор Михайлович.

— Да, был. И она приняла меня очень любезно.

Егор Михайлович в изумлении хлопнул себя по бёдрам обеими руками.

— Да как же ты смел беспокоить её сиятельство? — крикнул он.

— Как видите, смел… Я ей не подчинён и говорю вам ещё раз, что она приняла меня очень любезно и обещала дать оказию… Хотел было я рассказать ей, как вас в Княжой все ненавидят, да пожалел вас.

Дедушка ещё недоверчивее выпучил глаза, но Иван Петрович утвердительно кивнул головою и прибавил, что её сиятельство приказали ему заботиться о детях, чтобы они были сыты и довольны. Дедушка Егор Михайлович сразу осел, перестал браниться и вышел из конторы с презрительными словами:

— Из молодых да ранних! Вот нынче какие дети! Без дозволения старших до самой графини дошёл!..

Выпив и закусив у Ивана Петровича, дедушка уехал к себе, не простившись с нами.

Мы прожили в Крепкой ещё два дня и встретили машиниста Василия Григорьевича. Он шёл с женою и с каким-то мужиком и был слегка навеселе. Увидев Антошу и меня, он осклабился во весь рот, расцеловался, как с родными, и радостно крикнул жене и спутнику:

— Это такие дети, такие дети, что… Ихний папаша бакалейную лавку содержит.

Ещё через сутки мы были уже дома в Таганроге и рассказывали всем и всякому о своей поездке.

Потом в течение всей жизни мы вспоминали о том, как мы гостили у дедушки и бабушки и как в те времена я был смешон и глуп. Не чванься я тогда тем, что я ученик пятого класса, многое было бы иначе и на многое мы посмотрели бы иными глазами. Может быть, и старики, дедушка и бабушка, показались бы нам иными, гораздо лучшими. Да они и на самом деле были лучше.

— Ты, Саша, тогда был страшно глуп, а я — детски наивен, но я с удовольствием вспоминаю эту поездку, — говорил мне брат незадолго до своей последней поездки за границу в Баденвейлер. — Хорошее время было… Его уже не вернёшь…

Теперь уже давно нет на свете ни дедушки, ни бабушки, ни графини, ни машиниста, ни Макара, ни кузнеца Мосия. Нет и Антоши — писателя Антона Павловича Чехова, преждевременную смерть которого и до сих пор оплакивает родина, которой он с такой любовью отдал свой крупный талант.

Очень давно, когда ещё и тебя и меня на свете не было, и наших дедушек и бабушек ещё не было, жил на свете человек, полководец Марк Фурий Камилл.

Человек этот был римлянин. И больше всего на свете он любил свою родину — Рим. За родину он готов был отдать и свободу, и счастье, и богатство, и даже собственную жизнь. Только одного он, пожалуй, не мог бы отдать даже любимой родине — это своей совести. Человек он был честный, прямой, неподкупный. Сам был такой и от других тоже требовал честности и прямодушия.

А то, что он был удивительно храбрый и бесстрашный и не щадил своей жизни, — это не выдумка.