Михаил Слонимский - Подвиг Андрея Коробицына

Леса и поля здесь были поярче и поцветистей, чем в родной деревне Коробицына, но все же это были с детства знакомые лесные дебри, с детства любимая и понятная, рождающая хлеб земля.

Это были с детства знакомые лесные дебри .

Деревья одеты были в снежные одежды. Ослепительно бело вокруг. И ледяная могучая тишина не нарушалась даже стуком топора. Вот, значит, какова граница зимой!

К приезду новичков застава по-праздничному разукрасилась. Было собрание всех бойцов, увольняемые делились своим опытом, начальник заставы рассказал об успехах и недостатках их работы, и та же хорошая дружба, то же товарищество господствовало здесь, что и на учебном пункте. Увольняемые торжественно передавали новичкам свои винтовки, и, конечно, каждый считал свою винтовку самой лучшей.

Затем старые пограничники повели молодых по участку, знакомя их со всеми тайнами лесов и полей.

Коробицыну казалось, что разобраться во всех этих зарослях невелика наука для него, лесного человека, и не так уж трудно не промахнуться в бою охотнику, с берданкой ходившему на медведя. Лесные шорохи, болотный плеск, трепетанье птиц — все это стрекотанье и звон с детства известны, изучены, и неужели слух не различит в этих привычных шелестах и голосах человечий звук? Неужели зрение ошибется хоть бы и в темноте?

И все-таки везде и во всем виделся и слышался вначале нарушитель, особенно в первую ночь.

Когда Коробицын впервые вышел ночью в паре с опытным товарищем на пост, все в нем ходуном ходило. То и дело он брал винтовку наизготовку и каждой падающей сосульке шептал:

— Стой!

Собственные шаги он готов был принять за вражеские.

Тишина зимнего леса облегала его. Ни шороха, ни хруста. И Коробицын с таким напряжением вглядывался в ночной мрак, что у него даже глаза заболели.

Его земляк Болгасов — тот, вернувшись с ночного наряда, прямо потом сознался:

— Трусость была, что упустишь. Птица встряхнулась, а я мечтаю, что человек, даю окрик: «Стой!..»

Командир отделения Лисиченко ходил от поста к посту от одного новичка к другому, и чуть появлялась рядом его спокойная фигура, так стыдно становилось за все свои страхи. Был он не очень складный человек — длинный, с неожиданно широкими плечами, с головой яйцом.

Лисиченко давал в пару новичкам опытных пограничников и старался не тревожить страшными рассказами о нарушителях, изо дня в день обучая и воспитывая бойцов. Спокойствие и уверенность придут вместе с полным овладением знаниями. И рассказы его вначале были тихие.

— Был у меня в отделении года два тому назад боец. Фамилия ему — Плохой, а сам он стал потом хороший, — рассказывал он, например. — Не усваивал он огневой подготовки. А раз было — пришел ночью с участка, винтовку поставил и не почистил оружия. Сам заснул. Гляжу — винтовка холодная, грязная. Будить я его не стал — пусть отоспится. А потом вызываю его (когда он поспал) и завожу беседу. Сначала про него все спрашиваю. Что мешает? Нравится ли служба? Что трудно дается? Ознакомлен ли хорошо с участком? Нет ли трусости? А потом: «Винтовку почистил?» И вот солгал человек. Говорит: «Почистил». Тона я не повышаю, только разоблачил его лживость. «Как тебе, — говорю, — не стыдно? Ведь, государственной важности дело делаем. Не всякому такой почет дается, а ты так безопасность границы своевременно не обеспечишь». Тут надо стыд в человеке вызвать — самих, ведь, себя охраной границ обеспечиваем, не бар каких-нибудь. И стал он хоть по фамилии и Плохой, а по всем показателям хороший боец. Одному — доброе слово сказать надо, а на другого — и покричать…

Рассказывал он такие истории как бы случайно, невзначай, но они запоминались и действовали.

Сам он был до призыва бригадиром-каменщиком, работал на мартене, а на пограничной службе остался сверхсрочно.

— Опыт у меня образовался, обучать могу, и сам я тут очень полезный человек, — объяснял он спокойно и нехвастливо.

Даже Болгасов — а он немножко отставал — быстро попривык с таким командиром к новой службе и все реже птицу или рысь принимал за человека.

Потом Лисиченко стал рассказывать и о нарушителях:

— Первый раз так задержание было. Послан я был в секрет. Слышу — сучок треснул, трава прошумела. Винтовку взял, а из куста не вышел, жду. Вижу — наискосок фигура мелькнула. «Стой! Кто идет?» Не отвечает. И шороха нету. «Стрелять буду!» А он: «Тише, тише». По голосу не наш. «Руки вверх!» — «Есть, есть». Зашевелилась трава. Выходит небольшой, в болотных сапогах, шапка-кубанка, а сам — в пиджаке. «Опущай руки вниз, ложитесь». Дал тревогу. Прибежали с собаками. Так он дрожит, умоляет: «Только собаку не применяйте». Очень собак боятся. Сам уж сознается: «Заграница». А то бывает, что заблудился действительно или перебежал от худой жизни. Только наше дело, конечно, всякого на землю ложить, тревожным передать — и на заставу. В штабе ошибки не будет. Врут нарушители много. «Заблудился», «перебежал», — а сам потом шпион оказывается. Доверия быть не должно. Было и такое, что вышел прямо на бойца один — золотые браслеты, деньги в руках. Сует — «пропусти». Лег он на землю со своими ценностями. Этого у нас не бывает. Это только у них так можно. Потом, конечно, повели его на заставу…

Эти рассказы выслушивались с жадностью. И каждому мечталось поскорей задержать нарушители. Но зимой нарушители больше любят залив. Там ведутся и шпионские дела и контрабанда. К весне лесная граница оживляется. К весне больше шорохов, и тают болота, и наблюдают с той, сопредельной стороны враги за нашими бойцами. Но и зимой, конечно, бывает немало нарушителей и задержаний.

Речушка, поросшая осокой, вьется меж извилистых берегов. Это — Хойка-иоки. Прибрежная трава — толста, сочна и пахуча. Луга здесь — обильные и цветистые, и хорошо ходят по ним косы. Лесом одеты влажные и сырые низины, лес карабкается и по склонам холма, чтобы вновь сползти вниз, и скрывает лес в недрах своих болотные, ржавые, замерзающие зимой воды. А понизу, вдоль Хойка-иоки, расставлены пограничные столбики.

Хойка-иоки — это граница. Если кто шагнет через нее — оживет ближайший ольшаник, и винтовка нашего часового, отрезая путь назад, остановит тотчас же. Винтовка направлена дулом в тыл, чтобы не залетела случайно пуля на ту сторону. Вьется граница на север и на юг — болотами, лесами и полями.

До лета еще не скоро. Но уже мартовское весеннее солнце греет землю, и мешается снег с водой. Скоро совсем стает снег, взбухнет и разольется все вокруг, ручьи, растекаясь и вновь сливаясь в один гремящий поток, с шумом ринутся по склонам поросшего сосной и елью холма, и начнет веселеть и зеленеть земля.