Клавдия Филиппова - Повести

Вот скоро кончит он училище. Пойти бы учиться дальше, стать образованным человеком и… самому бы писать. Писать бы так, как Пушкин писал.

Потихоньку, за спиной учителя, Федя тянет из парты книгу, открывает её и, чуть приподняв крышку, позабыв всё на свете, читает:

В эту зиму Федя тоже начал писать стихи и длинные сочинения. Другие ученики кое-как, на четвертушке бумаги, а Федя — на пяти-шести листах, и самым мелким почерком.

Школьники даже «сочинителем» стали дразнить. Но хотя кличка «сочинитель» звучала насмешливо, всё-таки чувствовалось в ней некоторое уважение к Феде.

Зато дядя Василий Васильевич уважения никакого не выражал.

— Ты это опять, — удивлялся он, наткнувшись на толстую тетрадь, всю исписанную стихами. — Мало тебе досталось из-за одной глупости? Другую придумал? Я полагал, что чем старше, тем умнее будешь, а ты всё — дурак дураком. Бестолочь!

Он повысил голос:

— Блажь из головы выкинь! Со-чи-ни-тель! Знаешь ли кто такие сочинители? — самые последние люди, пьяницы, кляузники, вольнодумцы, вот кто!

Хотел было Федя показать ему Пушкина, да во-время одумался: что толку? Дядя никогда не читает, терпеть не может печатного слова, кроме «Сенатских ведомостей», да и те читает только для того, чтобы не пропустить сообщения о своём производстве в чин.

Нет, с дядей не сговориться. Не понять ему Фединых стремлений, не понять, что в груди у Феди такая сладостная боль, когда он читает пушкинские строки:

Скоро ли, наконец, он станет распоряжаться собой?! Есть же где-то другая жизнь, другие люди… Встретиться бы хоть с одним…

Федя пробовал заговорить с дядей о своём будущем. Но у дяди всё было просто:

— Кончишь училище — служить станешь.

— Как служить?

— Вот дурья голова! А как я служу? Как другие служат?! Пользу царю и отечеству приносить — вот как. А будешь служить верой и правдой — чин получишь.

И мечтательно добавил:

— Скоро уж и я чин получу. Тогда… тогда не хватай меня голой рукой!

Чин. Что такое чин? Для чего он? Вот дядя. Служит он уже тридцать лет. Тридцать лет тянет служебную лямку. А получит чин — что изменится? Жалованья больше? Да разве в этом счастье?!

Нет. Ему этого не нужно. Видит он дядину жизнь. Он хочет другой.

— Решетников! Повтори, что я сказал.

Федя вздрогнул, поднялся с парты. Непонимающим взглядом уставился в рыбьи глаза учителя.

— А-а, не знаешь, не слушал, стало быть! Воспоминаниям приятным предаёшься, что ли?

— Суворовские походы, суворовские походы, — шепчет кто-то из учеников за спиной Феди.

Ну, это-то он знает. Давно уж выучил весь учебник.

И он подробно и толково повторяет то, что только что рассказывал учитель.

— Что это с тобой сделалось, Решетников? — говорит Протопопов, выводя в классном журнале пятёрку. — Раньше из единиц, бывало, не выходил, а нынче ученик хоть куда.

Протопопов проговорил это так, как будто ему было жаль, что Федя теперь ученик «хоть куда».

— Всё-таки взгляд на учителя должен устремлять, а не на окна, — внушительно добавил он. — А то выпереть тебя в три шеи сейчас можно, даром, что хорошо учишься. Ты вон, говорят, всё стишки пишешь. Смотри, этак и до вольнодумства докатишься.

Как-то, возвратясь из школы, Федя застал дома гостей: старую знакомую и приятельницу тётки — Пелагею Петровну, низенькую, рыхлую, похожую на кадушку, женщину, с дочерью Оленькой. Оленьку Федя знал давно. Это была та самая Олютка, с которой Федя часто играл в детстве. У неё были длинные тёмнорусые косы, большие голубые глаза. Ох, как Федя ненавидел эти косы! Пойдёт, бывало, звать Олютку играть, а она косы чешет. Жди, когда она расчешет их да заплетёт. Дёрнет Федя волосы, крепко дёрнет, а у неё глаза сейчас слезами нальются.

Игры давно уже прекратились. Оба выросли.

Гости сидели за столом, на столе дымились пельмени, стоял полуштоф. Это для Ольгиной матери — попивала она крепко, хоть и была бедной вдовой. Дядя и тётка сидели тут же.

Федя как увидал Ольгу, так и залился краской, а дядя засмеялся:

— Чего скраснел, жених? Вот кончишь училище, поступишь на службу и поженим вас с Олей.

Ольга голову опустила низко-низко, только и видно уши да часть вспыхнувшей щеки, а Федя злыми глазами посмотрел на дядю и ушёл за печку.

Василий Васильевич, казалось, был очень доволен.

— Оленька, пойдёшь за Федю замуж? — спросил он.

Федя с невольно замершим сердцем напряжённо ждал ответа Ольги.

— Как мамаша велит, — тихо ответила она, наконец.

«Вот дура!.. «как мамаша велит», а сама-то что же, хочет или нет? Да мне-то что, — вдруг рассердился он, — я сам не хочу на ней жениться!»

Чего они говорят о женитьбе? Совсем он не к этому стремится.

И зачем это дяде нужно каждый раз повторять одно и то же? Он и не думает жениться на Ольге… всё равно не будет, хоть она и красивая.

И он всячески старался взбегать встреч с Ольгой.

Однажды утром, за чаем, развернув только что полученный номер «Сенатских ведомостей», дядя переменился в лице.

Он поправил очки на носу, наклонился ближе, отодвинулся, снова наклонился, как бы не веря своим глазам.

Потом медленно сложил газету, снял очки, отложил их в сторону, помолчал и сказал торжественно-строго:

— Произведён в коллежские регистраторы!..

Тётка испуганно взглянула на него: не спятил ли?

— Ты бы хорошенько посмотрел…

— Уж не беспокойся, — так же торжественно уверил её дядя: — Произведён.

— Слава тебе, господи! — тётка перекрестилась на иконы. — А ты бы ещё посмотрел.

В другое время тётке здорово бы досталось за недоверие. Но сейчас дядя был преисполнен такой радости, что только, снисходительно усмехнувшись, развернул газету и вслух прочитал о своём производстве.

Тётка заплакала от радости, кинулась целовать дядю. Потом решительно сдёрнула старенькую косынку с головы.

— Хватит уж. Поносила. Теперь мне шляпка полагается.

Поздравил дядю и Федя. Поздравление было принято благосклонно, но и на этот раз дядя не пропустил удобного случая прочесть нравоучение:

— Гляди на дядю и поучайся. Видишь, дослужился и чин получил.

Дядя как будто забыл все свои мытарства, свою тридцатилетнюю лямку до получения этого чина. Четыре раза начальство отказывало ему в производстве. Ну, мало что было, а зато теперь он имеет чин, может получить должность почтмейстера. Из всей родни только он один и стал чиновником — как же ему было не радоваться!?