Лидия Либединская - Воробьевы горы

Шушка шептал наизусть слова Керубино и чувствовал, как сердце его переполняется любовью и к воображаемым деревьям, и к облакам, плывущим за окнами в вечернем небе, и к ветру, и ко всем людям на земле… Я вас люблю!

А может, он не Керубино, а Дон-Кихот? За ним погоня!

Он не трус! Он храбро встретит своих преследователей. Шушка натягивает полотняный чехол на стуле – стой, конь, стой! Я ранен, но я буду биться до последней капли крови!

И конь, его верный друг, послушно останавливается. Шушка резко поворачивается, взмахивает мечом, чтобы сразить врага, еще, еще раз, и вдруг – о ужас! – огромная китайская ваза со стуком и звоном, покачнувшись, падает с круглого столика.

Множество мелких осколков устилает пол.

Мало того, что он ослушался матери и взял без спросу шаль, он еще разбил дорогую вазу! Что делать?

Шушка кинулся в людскую. Там было тихо. Василий сидел за столом и, держа на трех пальцах блюдечко с горячим чаем, сосредоточенно дул на него, со свистом втягивая крепкий душистый чай и с хрустом откусывая сахар.

– Василий, помоги, беда! – задыхаясь от бега и волнения, прошептал Шушка.

Василий взглянул на потное и красное лицо барчонка, на голубую атласную шаль, завязанную узлом под подбородком, и весело фыркнул.

– Ну и учудил! Ты словно что царевич из сказки. Или тоже в заморские края собрался?.. – И он звонко расхохотался. Но, увидев на лице мальчика удивление и обиду, Василий посерьезнел и спросил участливо: – Чего сотворил?

– Пойдем в залу, Василий… – попросил Шушка.

Василий медленно поставил блюдечко на стол, перевернул пустую чашку и положил на дно огрызок сахара. Потом перекрестился, встал и пошел вслед за Шушкой.

– Да ты тряпку-то с шеи сними, не ровен час, запутаешься, упадешь, ноги поломаешь…

Увидев разбитую вазу, Василий только закряхтел и почесал в затылке.

– Н-да, дер герр увидит, воркотни не оберешься, – сказал он не очень почтительно. – Ну, ничего, вон там, в углу, глянь-ка, за музыкой, еще одна такая стоит, мы ее сейчас сюда, на вид выволокем, а эту сметем, мигом!

Он принес веник, совок и быстро смел осколки. Шушка со страхом и благодарностью наблюдал, как Василий лез под рояль и осторожно выкатывал оттуда китайскую вазу. Он водрузил ее на место разбитой.

– Видишь, как ладно получилось. Батюшка твой сюда редко ходит, а придет, не заметит. А барыня хватится – не беда!

– Спасибо тебе, Василий, – негромко и раздельно сказал Шушка.

Василий улыбнулся и махнул рукой.

– Не на чем, барин, дело такое, может, и ты за нас когда постоишь…

Все на свете имеет конец, – миновало и это знойное тягучее лето. Налетел ветер, нагнал груды тяжелых серых облаков, они толкали друг друга, громоздились и наконец пролились обильным крупным дождем. Потом дождь стал затихать, но совсем не переставал, а все сеял и сеял. Холодно, сыро, серо. Пожелтели и свернулись листья, ветер нес их по улицам и переулкам.

Лев Алексеевич несколько раз ездил к старшему брату, чтобы договориться о встрече для раздела, но каждый раз возвращался ни с чем: то братец болеть изволил, то просто находился в дурном расположении духа. Лев Алексеевич приезжал домой мрачный и раздраженный.

– Ну и норовистые мы, Яковлевы! – в сердцах повторял он.

Иван Алексеевич молча посмеивался.

Наконец однажды, уже в середине зимы, сенатор вернулся возбужденный и, весело потирая руки, сказал:

– Согласился. На той неделе пожалуют!

Иван Алексеевич исподлобья взглянул на брата, который своей танцующей походкой ходил из угла в угол гостиной.

– Уломали? – спросил он насмешливо.

– Уломал, уломал… – торжествующе ответил Лев Алексеевич. Он гордился тем, что так ловко выполнил возложенную на него миссию. «Теперь только бы Иван не испортил дела… – с тревогой думал он. – Этот тоже с норовом…»

Слух о том, что Александр Алексеевич соизволят пожаловать и речь будут вести о разделе, прошел по дому. Среди дворовых началось волнение.

Шушка никогда не видел своего старшего дядюшку и до сих пор мало что слышал о нем. Но теперь с утра до вечера только и разговоров было, что о старшем «братце».

Александр Алексеевич жил один в доме на Тверском бульваре, притеснял дворню и разорял мужиков. Лишенный всяких занятий, он от нечего делать заводил служебные тяжбы – тридцать лет судился из-за Аматиевской скрипки (жил в Италии такой знаменитый скрипичный мастер Амати) – наконец выиграл скрипку, хотя сам на скрипке играть не умел да и к музыке был равнодушен. Потом начал процесс из-за стены, что отделяла его дом от соседнего владения. Несколько лет судился, выиграл стену, которая была ему не нужна. Дворовые обходили его дом, боясь лишний раз попасться на глаза, и бледнели при одном упоминании его имени. Теперь дворовые служили в церкви молебны: лишь бы не достаться Александру Алексеевичу.

В людской только и разговоров было о том, кто кому достанется.

– Наш то хоть поблажит, да в обиду не даст, а от старшего братца один бог защитит… – с дрожью в голосе говорили крепостные.

Шушка с недоумением слушал эти разговоры. «Почему они так спокойно рассуждают о том, кого кому отдадут? – думал он. – А если бы меня захотели отдать? Я бы не позволил! – отвечал он сам себе. – Я бы убежал в дремучие леса, собрал верных людей и выковал оружие. Нет, нас никто не посмел бы тронуть, – с горячностью думал он. – У нас не было бы слуг и господ. Мы бы так хорошо жили, что всякий, кто узнал про нас, захотел бы жить с нами…»

Однажды в людской Шушка рассказал о своих мечтах Василию. Но тот только рукой махнул.

– Ты хоть и барин, а выдумщик, как простой мужик, – сказал он. – Только и до тебя такие люди водились. Тоже соображали, как без господ жить. Хорошо задумывали, плохо кончали. Разин Стенька, Емеля Пугачев. Одному голову на Красной площади отрубили, другого в клетке на Болоте заместо зверя показывали. Мне бабка моя сказывала, сама видела: приедут барыни, красивые такие, и зонтиками в клетку, что в собаку, тычут, тычут…

– А он что? – широко раскрыв серые, потемневшие от гнева глаза, спрашивал Шушка.

– Чего ж он может, в клетке ведь…

Шушка попробовал заговорить об этом с мадам Прево, но у Лизаветы Ивановны глаза стали круглыми от страха, и она в испуге замахала руками.

– О, мой мальчик! – воскликнула она. – Я видела французскую революцию! Какие ужасы делал Робеспьер! Нет, нет, как это можно без господ?

И она завела бесконечный рассказ о том, что творилось в Париже в 1793 году. Она говорила об ртом с ужасом, а Шушка слушал затаив дыхание. Много – бы он отдал, чтобы побродить по городу, где на улицах отплясывали карманьолу и называли друг друга не «кавалер» и «дама», а «гражданин» и «гражданка»! Танцевали в развалинах монастырей («Такое богохульство!» – восклицала мадам Прево) при свете лампадок, на алтаре. Мужчины носили синие тирольские камзолы и закалывали сорочки булавками, которые назывались – «Свобода», потому что украшены были красными, белыми и синими камнями, – цвета флага Французской республики. И звучали лозунги: «Свобода, равенство и братство!» «Какие хорошие слова! – думал Шушка. – Все люди свободны, равны, все люди братья…»