Лидия Либединская - Воробьевы горы

– Еще я должен рассказать вам сегодня о метафорах и хриях, – продолжал он, словно не слыша Сашиных слов. – Мы должны прочесть с вами «Образцовые сочинения»… Но не могу не признаться, что десять строк «Кавказского пленника» лучше всех десяти томов «Образцовых сочинений»… – И, не выдержав, он спросил живо и заинтересованно: – Так стихи гениального нашего Пушкина тронули ваше сердце?

– О да! – подхватил Саша. – Как я мечтаю увидеть его! – И, пригнувшись к учителю, снова прошептал отчетливо и горячо:

– Дай бог, чтобы эти чувства созрели в вас и укрепились., – тихо проговорил Иван Евдокимович.

День как день.

Иван Алексеевич журил Сашу, ворчал на Луизу Ивановну, а после обеда дурное расположение духа обрушил на несчастного камердинера. Никита Андреевич с утра чувствовал – барин не с той ноги встал, – потому сбегал в трактир и напился. Иван Алексеевич не преминул заметить, что старик навеселе.

Проходя по зале мимо открытой двери, которая вела в комнату отца, Саша на мгновенье задержался. Деревянная некрашеная кровать, покрытая белым одеялом, стояла у стены, между двух печей, чтобы теплее было. На ночной тумбе мемуары и лечебники, на двух небольших столах – книги, бронзовые подсвечники с зелеными шелковыми зонтиками.

Иван Алексеевич сидел в кресле перед одним из столиков.

– А ты, братец, уж закусывал бы черным хлебом с солью, чтобы не пахло от тебя этак… – услышал Саша.

Никита Андреевич пробормотал что-то и хотел выйти из комнаты. Но не успел он перешагнуть порог, как Иван Алексеевич остановил его и спросил спокойно и очень вежливо:

– Ты, кажется, голубчик, хотел что-то доложить мне?

– Я не докладывал ни слова, – хмуря свои кустистые брови, ответил камердинер.

– Это очень опасно, – со вздохом сочувствия и сожаления заметил Иван Алексеевич. – С этого начинается безумие…

Никита Андреевич, с трудом сдерживая бешенство, быстрыми шагами вышел из комнаты и чуть не сшиб Сашу с ног.

– А вы что здесь, барин, делаете; шли бы к себе, – срывая на Саше досаду, проговорил он недружелюбно и, вынув кисет, стал со свистом нюхать табак. Громкое чихание огласило коридор.

Из-за двери раздался резкий звонок, и Саша услышал голос Ивана Алексеевича:

– Это ты чихаешь?

Никита Андреевич покорно пошел на зов.

– Я-с.

– Желаю здравствовать. Можешь идти.

Саша стиснул кулаки.

В прихожей раздался звонок.

– Доложите, Карл Иванович Зонненберг приехал проведать Ивана Алексеевича, – донеслось до Саши.

Зонненберг жил теперь у дальнего родственника Яковлевых, богатого московского барина Огарева, и воспитывал его сына Ника, Сашиного сверстника. Саше нравился этот тихий мальчик, кроткий и задумчивый. Он несколько раз встречал его на прогулках, заговаривал с ним, но Ник отвечал сдержанно, робея, и нежное лицо его заливалось легким румянцем. Саша не решался сблизиться с ним, будучи по природе резвым, боялся тормошить Ника и быть навязчивым.

Саша быстро сбежал по лестнице, поздоровался с Ником и Зонненбергом. Они стояли в прихожей, терпеливо дожидаясь, пока лакей доложит Ивану Алексеевичу об их приходе.

– Может, вы подниметесь ко мне? – спросил Саша, обращаясь к Нику.

Мальчик вопросительно взглянул на Карла Ивановича, но тот не успел ничего ответить, как показался лакей и торжественно объявил:

– Иван Алексеевич больны. Никого принимать не велено.

Карл Иванович заторопился.

– Надо идти, быстро идти, – сказал он Нику. – Мальчики Веревкины дожидаются нас в Кремлевском саду.

Проводив гостей, Саша поднялся к себе в комнату. И снова тяжелые мысли нахлынули на него.

Ему хотелось войти в комнату к отцу и сказать все, что он думал, спросить: кто дал ему право измываться над человеком?

Но он вспомнил, как сегодня отец был груб с матерью, и снова мысль о «ложном» положении заставила вспыхнуть его лицо.

– Ну если так, – тихо проговорил он, – значит, я не завишу ни от отца, ни от общества, значит, я свободен!

Эта мысль принесла утешение. Свободен – это слово, так же, как удар по клавишам рождает музыку, подняло в его сердце пушкинские стихи:

«Да, да, – думал он. – Именно немощные… Неволи немощные слезы. Но до каких же пор они будут немощные?..»

Ну и хорошо, что он один! И в одиночестве порою есть своя прелесть… Голубой тополь за окном стоял неподвижный и тихий. Саша привязался к нему, как к другу, знал каждую его ветку и с закрытыми глазами мог вспомнить затейливый узор на зеленовато-серой коре.

Он глядел в замерзшее стекло, и ему казалось, что там, за окнами, не тихие и кривые арбатские переулки, а бескрайняя ширь Васильевских полей, синий изгиб реки, зубчатая кромка леса. Он вспоминал прогулки, катанье на лодке, вечернюю дудочку пастуха и читал громко, словно бросая кому-то вызов:

Мысли бродили в голове неясные и горячие, а Пушкин придал им точность математической формулы.

Саша перевел дыхание.

– Насильственной лозой…

Словно впервые видел он крепостных, стремящихся приложиться к бариновой ручке, старосту, в любую погоду, без шапки провожающего господ. Раньше Саша никогда не думал о том, что присылка в город целого обоза в разгаре полевых работ очень тяжела для крестьян – они теряли несколько драгоценных дней. А что стоило Ивану Алексеевичу выбраться в деревню до начала страды? Да, он многого не понимал, а теперь…

– Барство дикое… – прошептал Саша.

Вздрогнула ветка тополя за окном, словно стряхнула с себя пушистую рукавицу. Снег осыпался бесшумно и мягко.

В передней снова раздался звонок. Саша прислушался и узнал голос сенатора. В такой час? Странно…

Отворив дверь, Саша увидел, что Лев Алексеевич, не глядя ни на кого, быстро поднимается по лестнице. Его танцующая походка сегодня показалась Саше озабоченной. Не слушая воркотни Никиты Андреевича, сенатор прошел прямо в комнату брата. Кивнув Саше головой, он сделал знак, чтобы тот не ходил за ним, и плотно прикрыл дверь.