Лидия Либединская - Воробьевы горы

Саша глядел в окно. Сани бесшумно остановились у подъезда, глухо хлопнула дверь. Снова приехал сенатор. Кто это с ним? Темная шинель ладно облегает высокую фигуру, – Саша всмотрелся: жандармский генерал, граф Комаровский… Видно, привезли какие-то новости.

Саша уже бежал по лестнице, чтобы поздороваться с дядей, как вдруг заметил, что сенаторов лакей снова заговорщически манит его к себе. Поздоровавшись с гостями, Саша незаметно прошмыгнул в переднюю.

– Чего я вам скажу, – загадочно зашептал лакей, пригибаясь к самому Сашиному уху. – В Петербурге бунт был, по Галерной стреляли пушки!

– Бунт?!

– Да, вы помалкивайте, это я по секрету…

Но Саша уже бежал наверх, в залу, где возле стола собрались хозяева и гости. Он сел чуть поодаль, за маленький круглый столик, на котором горели в подсвечниках две большие желтые свечи, затененные зеленым экраном. От волнения Саша по детской привычке теребил пуговицу на курточке, крепко сжимал ее, и верхние суставчики пальцев отгибались, а ногти становились ярко-розовыми.

Луиза Ивановна взглянула на сына, потом на мужа – вопросительно. Но Иван Алексеевич сказал мрачно и решительно:

– Пусть останется! Ему полезно послушать, к чему приводят вольные мысли, до которых он, кажется, большой охотник! Кем же убит граф Милорадович? – нетерпеливо спросил он у Комаровского.

Убит Милорадович?! Саша так дернул пуговицу, что она осталась в его руке.

– Бунтовщик Каховский выстрелом из пистолета оборвал жизнь доблестного генерала, – скорбно потупив глаза, ответил Комаровский.

– Защищая интересы отечества, Михайла Андреевич умер как истинный сын России… – смахивая слезу, проговорил сенатор.

Как же так? Недавно говорили, что Милорадович отказался помогать Николаю, а теперь… Саша вспоминал веселый похохатывающий голос Милорадовича, бряцанье бесчисленных крестов и медалей. Отколов кресты, Михайла Васильевич, иногда разрешал Саше поиграть с ними, и по утрам горничная, прибирая гостиную, нередко выметала из-под стола или кресла закатившийся туда орден.

– Вечная память ему! Он не покинул отечества в тяжелую минуту… – торжественно заключил Лев Алексеевич, и в комнате воцарилось напряженное молчание.

Саша мял в пальцах воск, оплывший со свечи, руки становились скользкими, жирными. Взрослые, увлеченные разговором, не обращали на него внимания. Он глядел на них из-за зеленого экрана, и ему казалось, что они существуют отдельно от него, как в театре, на сцене, когда все кажется бесконечно далеким, чужим и таинственным.

– Изменники отечества предполагали заставить членов сената и Государственного совета подписать и обнародовать сочиненный ими бунтовщический «Манифест к русскому народу», – откуда-то издалека доносился до Саши голос Комаровского. – Сей манифест провозглашал свержение царского правительства и отмену крепостного права!

«Значит, есть люди, которые хотят, чтобы Россия жила без царя?» – подумал Саша.

Комаровский погладил усы, выхоленную подстриженную бородку и тревожно огляделся. Произнесенные слова были страшны, и ему не верилось, что он решился их высказать вслух.

– Заговорщики Рылеев, Якубович, братья Бестужевы вели в казармах агитацию против присяги государю Николаю…

Рылеев?! И он с ними? Саша хорошо знал его стихи: «Думы», «Войнаровский»… Нет, Рылеев не мог быть предателем отечества!

Впрочем, заговорщик, убийца, разбойник, крамольник – разве не этими словами клеймили деятелей французской революции?

Саша стиснул кулак, воск расплющился и превратился в плоскую теплую лепешку.

– Все столбовое русское дворянство, сынки известных отцов! – воскликнул Лев Алексеевич.

– Волконский, Трубецкой, Раевский…

– Французские эмигранты, вынужденные после девяносто третьего года расстаться со своим революционным отечеством, – все сильнее раздражаясь, говорил Иван Алексеевич, – принесли в матушку-Россию ожесточение против монархии. А мы из любви ко всему иностранному взяли их в воспитатели к своим детям… Вот и вырастили свободомыслящих дельцов! Да что говорить! – Он махнул рукой.

Он замолчал и отхлебнул холодный красный чай.

– Назначенный диктатором восстания, Сергей Трубецкой не явился на площадь, – быстро продолжал Комаровский. – Господь милостив! – Он перекрестился. – Николай Павлович успел привести к присяге членов сената и Государственного совета…

Комаровский возвел глаза к небу и протянул Луизе Ивановне пустую чашку.

«Руссо говорит, что человек родился свободным, а между тем он повсюду в цепях, – думал Саша, слушая разглагольствования Комаровского. – Бунтовщики. Мятежники… Они хотели отмены крепостного права, свободы крестьянам. Хотели свободы, равенства, братства! Почему же отец, и сенатор, и Комаровский говорят о них с такой ненавистью?»

– Государь вынужден был отдать приказ стрелять картечью по бунтовщикам! – громко сказал Комаровский, и в комнате воцарилось молчание, словно кто-либо из присутствующих совершил неловкость. Но Комаровский продолжал как ни в чем не бывало: – К ночи восстание было задавлено, бунтовщики арестованы, их свезли в Зимний дворец…

«И вы еще называете их убийцами?!» – чуть не крикнул Саша.

Одна из свечей, догорая, замигала, погасла, и легкий душистый дымок, извиваясь, потянулся по комнате.

– Ходят слухи, – сказал сенатор, что и у нас, в Москве, сие гнусное общество пустило корни. Барона Штейнгеля называют.

– Это жена которого пансион для девиц держит? – спросила Луиза Ивановна.

– Он самый, – кивнул головой Лев Алексеевич. – Еще князя Оболенского, Кашкина…

– Страшные времена, жестокие нравы, – вздохнул Комаровский. – Покорнейше благодарю, – добавил он, принимая из рук Луизы Ивановны дымящуюся чашечку с чаем.

– А тебе, Александр, давно спать пора! – сказала Луиза Ивановна.

Спать так спать! Он молча поднялся, с грохотом отодвинул стул. Подсвечник качнулся, и по потолку побежали крылатые тени. Все обернулись к Саше.

– Спокойной ночи! – И вдруг, сам того не ожидая, громко сказал: – А вы, батюшка, еще вчера – хвастали своим вольнодумством! Кому же верить?!

Никто не успел опомниться, как он выбежал из гостиной.

Маленькая комната была залита мутным лунным светом, огромный черный крест – тень от оконной рамы – заполняя всю комнату, лежал на полу, на тахте, – на столе. Саша быстро зажег свечу, задернул штору, пламя загорелось тихо и ровно. Крест исчез. Саша лег на тахту. Глаза были сухие, во рту пощипывало.

Пушкин… Знает ли он, сосланный, гонимый, о восстании?