Лидия Либединская - Воробьевы горы

В их отношения должно было войти что-то будничное, обыденное, что придало бы естественность их встрече. Мальчики продолжали идти рядом, хотя Саша ловил себя на том, что с трудом удерживается от желания бросить товарища и убежать. Нику хотелось плакать. Они вежливо слушали друг друга, не испытывая никакого интереса к тому, что говорит другой.

Так дошли они до Никитского бульвара. Начинало темнеть – та особенная зимняя тьма, прозрачная и льдистая, которая не скрадывает очертания предметов, а делает их отчетливее и резче. На бульваре было оживленно, – мальчики катались на салазках, девочки в высоких капорах чинно прогуливались по белым дорожкам, засунув руки в пушистые муфточки.

Разбежавшись, ребята катились по темным ледяным дорожкам, падали со смехом и визгом.

Карл Иванович, маленький и суетливый, с манерами, претендующими на игривость и приятность, раскланивался направо и налево. Заглядевшись на хорошенькую гувернантку-француженку, он поскользнулся и, проделав в воздухе нелепые и смешные движения руками, упал в сугроб.

Все это произошло столь неожиданно и было так комично, что Ник и Саша, кинувшись поднимать Зонненберга, не могли удержаться от хохота. И этот внезапный смех словно теплой волной смыл то напряжение и душевное оцепенение, от которого они не могли избавиться весь вечер. Они поднимали Карла Ивановича, он отбивался и барахтался в снегу, сердился на мальчиков, но они продолжали тащить его, ослабевая от смеха, помогая и мешая друг другу. Они вдруг забыли о том, что их должно до гроба связать «святое чувство дружбы». Они стали сами собой, то есть детьми, резвыми и озорными, и жизнь вдруг снова предстала прекрасной и чистой, как этот гаснущий зимний день.

Подняв наконец Карла Ивановича, который недовольно отряхивался и что-то добродушно выговаривал мальчикам, они продолжали хохотать, кидаясь снежками, гоняясь друг за другом. Наконец, ослабев от смеха и беготни, они уселись на скамейку и взглянули друг на друга счастливыми, смеющимися глазами, – первый раз за весь вечер взглянули доверчиво и открыто.

А на другой день Ник не пришел. И на следующий тоже. Прошло несколько дней. Саша бесился, тревожился, ничего не понимал. Может, Ник заболел? Ему хотелось попросить отца послать к Огаревым узнать, что случилось, но он стеснялся. Наконец однажды вечером зашел Зонненберг, шутил и смеялся как ни в чем не бывало. Саша спросил его, что поделывает Ник, здоров ли он. Карл Иванович пространно отвечал, что Ник здоров, учится, и они ходят с ним гулять в Кремлевский сад.

– Сегодня гуляли с мальчиками Веревкиными, – добавил он.

Значит, Ник просто забыл его?!

Раздражение росло, выплескивалось наружу, – Саша дерзил матери, пререкался с отцом.

Однажды к завтраку приехал князь Феодор Степанович. Иван Алексеевич был настроен любезно, угощал гостя. Особенно настойчиво просил он отведать окорок, присланный из деревни.

– Благодарю, благодарю, – улыбаясь, сказал Феодор Степанович. – Но позвольте напомнить, нынче постный день…

Саша взглянул на него с ненавистью. Потом перевел взгляд в окно и, глядя пустыми и равнодушными глазами на облака, медленно плывущие за мутными стеклами, проговорил отчетливо и громко, ни к кому не обращаясь:

Все остолбенели от изумления и досады. Первым нашелся князь.

– Остроумен ваш воспитанник, Иван Алексеевич, но еще ребячлив, весьма ребячлив, – с любезной улыбкой сказал он. Однако, посидев немного, стал уверять, что торопится и, откланявшись, уехал. Воцарилось тягостное молчание. Никто не решался заговорить первым.

Не миновать бы скандалу, но как раз в этот момент, когда Иван Алексеевич хотел обратиться к Саше с нравоучением, в комнату вошел Егор Иванович и сказал почтительно и весело:

– Билеты в театр взяты, в бельэтаже, ложа четыре – вот! – И он передал билеты Ивану Алексеевичу. – Поближе к сцене, как вы просили, папенька…

Иван Алексеевич выразил удовольствие расторопностью старшего сына, и Луиза Ивановна понадеялась, что грозу пронесло, как вдруг Саша сказал неожиданно и громко:

– Какая это там пьеса идет, что все собрались смотреть? – В голосе его слышно было явное пренебрежение.

Луиза Ивановна видела, как побагровели щеки Ивана Алексеевича, стали злыми маленькие колючие глазки, и быстро проговорила:

– А вот, если желаешь знать, прогуляйся наверх, там у папеньки лежат газеты, ты и посмотришь…

Но Саша уже и рад был бы остановиться, да не мог и отвечал с прежней заносчивостью:

– Благодарю покорно, уж пусть лучше это будет мне сюрпризом. Не понимаю, что за охота разъезжать по театрам! Ложи в маленьком театре тесны, духота страшная!

Иван Алексеевич с выражением любопытствующего негодования слушал Сашу, узнавая в нем свои черты. Это вызывало досаду, но вместе с тем было приятно…

– Да ты не езди, сделай милость! – возразила Луиза Ивановна на ворчание сына. – Плакать не будут, обойдутся без твоего драгоценного присутствия… – И, обратясь к мужу, весело добавила: – Вчера заезжал сенатор, хвалил французскую труппу и пьесу, которую сегодня дают… – Иван Алексеевич все так же молча кивнул головой. – А насчет вашей милости, – продолжала Луиза Ивановна, снова обращаясь к Саше, – сенатор возьмет вам кресло в партере, рядом с собой…

Саша продолжал хмуро отхлебывать кофе. Однако известие о том, что он будет, как взрослый, сидеть рядом с сенатором в партере, обрадовало его. Нахлынула беспричинная веселость. Саша стал болтать без умолку, острить, схватил в руки бокал Феодора Степановича, который еще не успели убрать со стола, и громко запел, изображая французского певца. Это было так неожиданно, что Макбет – он сменил старую Берту, – мирно дремавший под диваном, вскочил, испуганно огляделся, залился отчаянным лаем. Саша засмеялся. Даже Иван Алексеевич усмехнулся.

– Да замолчи ты, пожалуйста, – с трудом удерживая улыбку, сказала Луиза Ивановна. – Оставь рюмку! Точно что найдет на него… – проворчала она уже добродушно, а про себя подумала: «Яковлевский нрав!»

Едва только Саша уселся за изрезанный иероглифами желтый столик, а Иван Евдокимович, отпивая кислый квас, стал толковать о четырех родах поэзии, как Саша услышал голос лакея, донесшийся снизу, из передней:

– Он наверху, берет урок у Ивана Евдокимовича…

Не слушая замечаний учителя, Саша вскочил, отворил дверь в залу. По зале торопливо таскали узелки и картонки.