Алексей Глебов - За журавлями

От такой неожиданности я так растерялся, что ноги у меня подкосились. А бабушка говорит:

«Ты не стесняйся, касатик, мед брать. Его в этом году много».

Так мне и пришлось привезти в Москву эти три крынки.

— Ну, а дальше что было? — заинтересовались ребята.

— А дальше? — вздохнул Мишка. — Намаялся я с этими крынками… Две ночи не спал — все думал, куда мед определить. И решил наконец рассказать обо всем своему старшему брату Павлу. Выслушал меня Павел внимательно и говорит: «Да, Мишка, моральное состояние твое неважное, запутался ты крепко. Давай, — говорит, — крынки. Будем соображать, что с ними делать».

Поставили мы крынки на стол, сидим и думаем…

«Ну, вот что, — решает Павел. — С этим медом, который для Теркина предназначается, можем смело чай пять».

«Это почему же?» — спрашиваю.

«А потому, — отвечает Павел, — что Теркин есть личность вымышленная, персонаж, так сказать, и его, как известно, на свете нет». Стал я ему возражать:

«Как же так: бабушка просила обязательно передать крынки по назначению, а ты — «персонаж», «на свете нет».

«Можешь мне поверить», — авторитетно заявляет Павел.

Посмотрел я на него недоверчиво, а он уже чайную ложку в крынку окупает.

«Тебе не положено, — говорю я ему, — из этой крынки мед брать. Может быть, поэт Твардовский своего Теркина с какого-нибудь знакомого ему солдата изображал, тогда и мед нужно переслать этому солдату.

Положил Павел ложку на стол, и показалось мне, что он как будто обиделся. Потом улыбнулся, глаза у него стали вдруг веселые-веселые. «Может, — говорит, — это я солдат тот самый и есть. Я, — говорит, — тоже и в Германии воевал, и под Ельней сражался».

Полез он в чемодан и достал оттуда фронтовые фотокарточки. На одной из них Павел в городе Кенигсберге после боя сфотографирован. Стоит он около подбитого немецкого танка, одной рукой автомат держит, а другой своего товарища обнял, и оба улыбаются.

«Вот, — говорит Павел, — смотри: на этом портрете, сдается мне, я очень даже на Теркина смахиваю. И кто знает… может быть, поэт Твардовский в этот самый момент аккурат с меня своего героя изображал… а возможно, с моего боевого дружка — Коли Шибаева».

Тут мы снова заспорили… Зачерпнул тогда Павел из крынки ложку меду и повел со мной такой разговор:

«Что в ложке?» — спрашивает.

«Мед», — отвечаю.

«Знаю, что мед. А какой мед?»

«Цветочный».

«Правильно, цветочный, — соглашается Павел. — А с каких цветов пчелы его собирали?»

«С разных».

«Ну вот, — заключает Павел, — так и поэт Твардовский своего Теркина тоже с разных солдат изображал. Ясно? Потому я, как один из бойцов девятнадцатой гвардейской стрелковой дивизии, награжденный двумя медалями «За отвагу», полное право на ложку теркинского меда имею. Ну, а больше мне и не нужно, — успокоил он меня. — Я ведь до сладкого не большой охотник».

«Хорошо, — говорю я Павлу, — на ложку, конечно, ты имеешь право… может, даже и побольше, раз у тебя две медали… Ну, а с остальным теркинским медом что будем делать?»

Тут Павел подумал немного и говорит:

«Эту крынку мы с тобой уберем, Миша, и будем из нее мед брать, когда ко мне друзья-фронтовики в гости приезжать будут. Вот, — говорит, — скоро Коля Шибаев из Минска приедет… Мы его и угостим из этой крынки. Согласен?» Я согласился.

…Дошло дело до третьей крынки, которая была для поэта предназначена, — продолжал свой рассказ Мишка. — Настроение у меня, ребята, опять испортилось… Что делать с крынкой? Не знаю…

Положил тут Павел мне руку на плечо и говорит:

«Не горюй, Миша, беда твоя небольшая, найдем выход. Василий Теркин никогда не унывал, когда был в затруднительном положении. Помнишь, как про него в поэме сказано?

Так и нам с тобой, Миша, унывать не положено. Чтобы совесть твоя чиста была, — говорит Павел, — напиши письмо бабушке: так, мол, и так… прихвастнул я маленько, извиняюсь… Ну, а с крынкой, — говорит он мне, — не волнуйся, все уладим. Бабушкин наказ выполним».

— Ну, и как? Придумали что-нибудь? — спросил рассказчика один из мальчишек.

— А то как же! Конечно, придумали. И очень даже просто, — закончил свой рассказ Мишка. — Пошли в справочное бюро, узнали адрес нашего земляка и отнесли ему эту третью крынку. — И, немного подумав, добавил: — Ведь мед-то… Его… Законный.

Этой весной у Леньки выпали два широких передних зуба.

— В школу скоро пойдешь, щербатый? — спросил его пастух Ефим, когда Ленька вышел из леса с полной корзинкой тугих белых грибов.

— Я не щербатый, — обиделся Ленька. — Зубы у всех маленьких выпадают… А потом опять вырастут.

— Это верно… — согласился пастух и спросил: — Боровичные места дед показал?

— Ага…

— У барсучьей норы?

— Ага…

— Так и знал, — с легкой досадой сказал пастух. — А ты знаешь, что ребятишки туда не ходят… Там волки, — припугнул Ефим.

— Знаю, — деловито ответил Ленька, — у меня факел и спички.

Ефим увидел в руках у мальчугана небольшую ольховую палку, на ее конце была намотана пакля.

— Ну, силен, — рассматривая палку, улыбнулся пастух. — И смолой пропитал… Это зачем же?

— В случае волка, — ответил Ленька.

— Здорово! Это кто ж тебя навострил?

— Дед.

— И обязательно твой дед какой-нибудь фокус выкрутит, — вдруг сказал пастух.

— Дай сюда, — отбирая у Ефима свою палку, рассердился Ленька. — Большой, а не знаешь, что волки огня боятся. — И, поправив на боку корзину, Ленька независимо зашагал к деревне.

— Силен, щербатый, — восхищенно сказал пастух, провожая глазами Леньку.

В ноябре деревню сковал мороз. Замерзли пруды, и выпал снег. На деревьях кое-где трепетали на холоде не успевшие облететь сухие листья.

День выдался ясный. Катя вышла на крыльцо и зажмурилась: было больно смотреть на искрящийся снег и на яркое, но уже остывшее солнце.

Мимо по дороге пробежал с санками Сережка Чистов.

— Айда на горку! — крикнул Сережка. — Прокатиться дам!

— У меня и свои санки есть, — тихо ответила Катя и пошла в сени за лопатой, чтобы убрать снег с крыльца.

Убирая снег, Катя вспомнила, как прошлой зимой они с мамой ездили в лес за хворостом и встретили там охотника из соседней деревни. Охотник помог им набрать хвороста, а когда приехали домой, Катя залезла отогреваться на печку и сочинила стишок: