Шарон Крич - Две луны

На полдороге к долине показалась ещё одна смотровая площадка: узенькая лужайка, устроенная, насколько я могла судить, не для того, чтобы любоваться видом, но чтобы дать водителям возможность собраться с духом. Интересно, много ли народу на этом месте предпочли оставить машины и проделать остаток спуска пешком? Пока я стояла и смотрела вниз, к площадке подъехала ещё одна машина. Из неё вышел мужчина, встал рядом и закурил сигарету.

– А где остальные? – спросил он у меня.

– Какие остальные?

– Те, с кем ты приехала. Кто-то же был за рулём?

– Ох, – вырвалось у меня. – Где-то здесь.

– Пошли отлить, да? – сказал он, имея в виду моих предполагаемых спутников. – Это не дорога, а настоящее проклятие, особенно впотьмах. А я езжу здесь каждый день. Работаю наверху, в Пулмане, а живу внизу, – он кивнул на огни Льюистона и тёмную ленту реки. – Ты уже бывала здесь?

– Нет.

– Вот видишь? – Он показал на что-то внизу.

Я всмотрелась в темноту. Наконец я увидела обломанные макушки сосен и грубую борозду в тёмной чаще. И на конце этой борозды я различила что-то металлическое, блестящее, отражающее лунный свет. Именно это я и старалась только что разглядеть.

– Здесь автобус сорвался с дороги, примерно год назад, – сказал он. – Его занесло на этом самом месте, на выходе из того поворота, так что он вылетел на площадку, сорвал ограждение и кувырком покатился вниз, прямо на те деревья. Жуткое было дело. Когда я вернулся домой в тот вечер, спасатели всё ещё прорубались через лес, чтобы до них добраться. И ты представляешь, выжил только один человек.

Я представляла.

Когда мужчина уехал, я пролезла под ограждение и стала спускаться к подножию горы, туда, где лежал автобус. На востоке небо приобрело дымчато-серый оттенок, и я была рада, что наступает рассвет. За те полтора года, что миновали после падения, лес начал заживлять проплешину. Мокрые от росы ветви упрямо цепляли меня за ноги, царапали и предательски укрывали под собой колдобины, так что я то и дело оступалась, падала и скользила по крутому склону вниз.

Автобус лежал на боку, как старая больная лошадь, уставившись слепым взглядом разбитых фар в окружающую чащу. Три огромных колеса были продырявлены и уродливо кривились на своих осях. Я вскарабкалась на бок автобуса в надежде пролезть через окно внутрь, но увидела две здоровенных дыры, щерившихся искорёженными краями металла. Через выбитое окно за водительским местом я рассмотрела жуткую мешанину из обломков кресел и пористой набивки. И всё было покрыто налётом лохматой зелёной плесени.

Я прикинула, нельзя ли пробраться в окно, чтобы пройти между рядами сидений, но там просто не оставалось свободного пространства. А ведь я хотела обшарить там всё, каждый дюйм, чтобы найти что-нибудь – хоть что-то – знакомое.

К этому моменту небо уже окрасилось в бледно-розовый цвет, и стало легче находить дорогу обратно на гору, но подъём оказался очень крутой и тяжёлый. Когда я выбралась на вершину, то вся измазалась и исцарапалась. И только в самый последний момент, перелезая под оградой, я заметила ещё одну машину, припаркованную позади красного дедушкиного «Шевроле».

Это был шериф. Он говорил по рации, когда заметил меня, и жестом позвал наружу своего помощника. Помощник сказал:

– А мы уже собирались за тобой спускаться. Мы видели, как ты лазала по автобусу. Ребята, вам что, больше нечем заняться? Вот что тебе там понадобилось, да ещё посреди ночи?

Я не успела ответить, как из машины выбрался шериф. Он нахлобучил на голову шляпу и поправил кобуру.

– А где остальные? – спросил он.

– Нет никаких остальных, – сказала я.

– А кто тебя сюда привёз?

– Я сама себя привезла.

– Чья это машина?

– Моего дедушки.

– И где же он? – Шериф осмотрелся с таким видом, будто дедушка спрятался где-то в кустах у дороги.

– Он в Кер-д’Ален.

– Не понял? – Шериф явно опешил.

Тогда я рассказала ему про бабушку, и про то, что дедушке пришлось остаться с ней, и что я вела машину от Кер-д’Ален очень осторожно .

– Так, – сказал шериф, – а теперь давай разберёмся, – и он повторил весь мой рассказ, только в конце добавил: – И ты утверждаешь, что от самого Кер-д’Ален сама вела машину до этого самого места на трассе?

– Очень осторожно, – повторила я. – Дедушка научил меня водить машину, и он учил меня водить очень осторожно.

– Я даже боюсь спрашивать у этой юной особы, сколько ей лет, – пожаловался шериф своему помощнику. – Может, ты её спросишь?

– Сколько тебе лет? – спросил помощник.

Я ответила. Шериф посмотрел на меня очень строго и сказал:

– Надеюсь, ты не очень обидишься, если я поинтересуюсь, что заставило тебя лететь как на пожар, вместо того чтобы дождаться кого-то с законным водительским удостоверением, чтобы добраться до нашего чудесного города Льюистона?

И тогда я рассказала ему всё остальное. Когда я закончила, он вернулся в машину и проговорил по рации ещё какое-то время. Потом велел мне сесть в его машину, а своему помощнику – в машину дедушки. Я подумала, что шериф отвезёт меня в тюрьму, но меня убивало не это. Меня убивало то, что я была так близка к цели и всё же не смогла сделать то, ради чего приехала. И ещё меня терзала необходимость вернуться к бабушке.

Он всё-таки не повёз меня в тюрьму. Он поехал через мост – в Льюистон, дальше за город и на гору. Он привёз меня в место под названием Лонгвуд, затормозил у домика смотрителя и вошёл внутрь. За нами остановился его помощник в дедушкиной машине. Смотритель вышел и показал куда-то вправо, и тогда шериф вернулся в машину и поехал в ту сторону.

Это было приятное место. Позади его огибала Змеиная река, и над лужайкой шелестели листьями высокие деревья. Шериф остановил машину и повёл меня по дорожке в сторону реки, и там, на небольшом взгорке, откуда было видно и реку, и долину, была мамина могила.

На обелиске под её именем и датами рождения и смерти было выгравировано изображение клёна, и только тогда, при виде этого камня с её именем: Чанхассен «Сахарок» Пикфорд Хиддл – и выгравированного дерева, я поняла и приняла, окончательно и бесповоротно, что мама больше не вернётся никогда. Я попросила разрешения посидеть здесь подольше, потому что хотела запомнить это место. Я хотела запомнить траву и деревья, запахи и звуки.

Где-то к середине этого затянувшегося утра, чью тишину нарушало лишь журчание реки, я услышала птицу. Это было самое настоящее, звонкое и переливчатое птичье пение. Я долго оглядывалась, пока наконец не обратила внимание на иву, склонившуюся над рекой. Звуки лились оттуда, и я не стала больше присматриваться, потому что хотела, чтобы это дерево оставалось поющим.