Олег Добровольский - День славы к нам идет

Жан Левассер вместе с другими жителями Сент-Антуана помогал расставлять столы, раскладывать тарелки и потом остался посмотреть, как веселятся солдаты. Сантер присутствовал на банкете, но лишь вначале. Когда стало смеркаться, он покинул площадь. Жан пошел вместе с ним, пивовар еще днем предупредил: «Не теряй меня на банкете из виду. Ты мне понадобишься».

Сантер быстро шагал по главной улице предместья. Он был молчалив и задумчив. У кабачка с вывеской «Золотое солнце» остановился и один вошел в эту небольшую харчевню. Через минуту вышел и сказал:

— Подождем немного. Трое уже здесь, остальные сейчас появятся.

И действительно, вскоре стали подходить один за другим какие-то люди. Их лица в полутьме трудно было разглядеть. Они молча пожимали руку Сантеру и входили в кабачок. Один гражданин держал на плече, как ружье, что-то похожее на длинный шест.

— Это ты, Фурнье? — тихо спросил пивовар.

— Я, Антуан…

— Что ты несешь?

— Знамя. Нужно снять чехол…

— Жан, помоги…

Левассер и Фурнье сняли чехол, развернули полотнище, и Жан, наклонив древко, внес знамя в кабачок. В комнате, освещенной свечами, сидели и негромко разговаривали друзья Сантера. И тут Жан и все, кто находился в кабачке, увидели, что знамя ярко-красного цвета. Зыбкие блики свечей играли на алом полотнище…

— Знамя революции! — воскликнул один из присутствующих. — Оно обагрено кровью жертв…

— Борцов! — поправил кто-то.

— Да! — послышался еще голос. — И немало прольется крови, но мы победим!

Жан вышел на улицу. Сантер сказал:

— Стой здесь и будь начеку! Никто из посторонних не должен войти в кабачок. Если заметишь что-то подозрительное, предупреди меня… Мы будем совещаться. Это очень важно! О нашем разговоре не должна узнать ни одна живая душа…

В харчевне «Золотое солнце» собрались на заседание члены тайной директории готовившегося восстания. Она была назначена Центральным комитетом федератов, созданным двенадцать дней назад. Вместе с Сантером в маленьком кабачке Сент-Антуана были Александр, в прошлом биржевой маклер, командир батальона национальной гвардии в соседнем, на левом берегу Сены, рабочем предместье Сен-Марсо; поляк Лазовский, бывший инспектор мануфактур, капитан канониров этого батальона; эльзасец Вестерман, простой писец из Гагенау, который впоследствии отличится в борьбе с контрреволюционными мятежниками Вандеи; принесший знамя Фурнье, по прозвищу Американец, названный так потому, что некоторое время жил в Сан-Доминго, одной из американских колоний Франции на Антильских островах, и еще несколько мужественных и решительных патриотов. Они говорили о том, как свергнуть с престола Людовика XVI, обсуждали план общего восстания, осады и штурма Тюильрийского дворца, заключения короля в Венсенский замок.

Пока Жан стоял у дверей кабачка, всматриваясь в ночную мглу, прислушиваясь к каждому звуку, каждому шороху, члены тайной директории, склонившись над картой Парижа, договаривались о совместных действиях. Было решено, что вооруженные отряды двинутся тремя колоннами: первая по Сент-Антуанской улице направится прямо к королевскому дворцу, вторая овладеет ратушей на Гревской площади, третья, выйдя из Сен-Марсельского предместья, проследует через мост Людовика XV и соединится с первой колонной на площади, названной в честь этого короля, у сада Тюильри. А затем все вместе атакуют дворец…

Когда совещание окончилось, члены директории тотчас разошлись. Сантер и Жан возвращались домой вместе.

— Скоро ударим в набат! — сказал пивовар.

— Дядя Антуан, вы меня не забудьте…

— Не забуду…

Однако оперативный план восстания, принятый в кабачке «Золотое солнце», не был осуществлен. Двору удалось узнать об этом плане, и от него пришлось отказаться; сроки восстания были отодвинуты. Король и его окружение, преданные ему войска, швейцарские наемники, дворяне-роялисты стали лихорадочно готовиться к обороне.

Внутренние враги не дремали. Действовали и враги внешние. В начале июля Пруссия, заключившая военный союз с Австрией в феврале 1792 года, вступила в войну против Франции. Прусской армией командовал герцог Брауншвейгский. К пруссакам присоединился корпус французских эмигрантов во главе с принцем Конде, шедший под белыми стягами монархии. Австрия, находившаяся в состоянии войны с революционной Францией еще с апреля 1792 года, заметно увеличила численность своих солдат в Бельгии. Сардинское королевство тоже направило армию к французской границе. Союзники стремились нанести смертельный удар революционным силам и помочь Людовику XVI укрепить его сильно пошатнувшийся трон.

Законодательное собрание приняло акт, в котором отечество объявлялось в опасности.

22 июля, в воскресенье, в шесть часов утра, прогремел выстрел из вестовой пушки у Нового моста. И этот залп повторялся каждый час до семи часов вечера. В городских кварталах барабанщики били сбор, призывая вооруженных граждан на их посты. На Гревской площади, возле ратуши, собрались все шесть легионов парижской национальной гвардии. И, разбившись на два кортежа, двинулись по городу… Муниципальные чиновники, опоясанные трехцветными шарфами, объявляли на площадях и мостах о том, что родина в опасности. Тысячи парижан вышли на улицы. Люди были взволнованы. Не только женщины, но и мужчины не могли сдержать слез.

Началась запись добровольцев. За два дня в Париже вступили в армию пятнадцать тысяч человек.

Герцог Брауншвейгский издал манифест. (Людовик XVI и Мария-Антуанетта заранее знали об этом манифесте, составленном эмигрантами.) Герцог заявил от имени императора Австрии и короля Пруссии, что их войска осуществят вторжение во Францию, чтобы положить конец анархии и восстановить законную власть, вернуть королю безопасность и свободу. Манифест был составлен в угрожающем, оскорбительном для французов тоне. В нем говорилось, что если король, королева и королевская фамилия подвергнутся малейшему насилию, малейшему оскорблению, то войска союзников «предадут Париж военной экзекуции и полному уничтожению, а бунтовщики, виновные в посягательствах, будут подвергнуты заслуженным наказаниям…».

Этот манифест вскоре стал известен в Париже и вызвал всеобщее возмущение. Имя генералиссимуса герцога Брауншвейгского сделалось ненавистным французскому народу.

Настал час тяжелых испытаний. Приближалась последняя решительная схватка между революцией и королевской властью.

— Николетта, — сказал утром Симон Левассер, — сегодня прибудут твои земляки.

— Из Марселя?

— Да, из Марселя.

Девочка весело закружилась по комнате.

— Может, я что-либо узнаю об отце. Вдруг попадется кто-нибудь, кто его знает! Дядя Симон, а где будут встречать людей из Марселя?