Андрей Зеленин - И снова про войну [Рассказы и повесть]

Когда уходили бойцы, политрук парадным строем их по дороге провёл. Руку к шапке вскинул, красноармейцы последнюю честь погибшим отдали: братской могиле — большой, и ещё холмику маленькому. На нём тоже столбик стоял. И надпись имелась — химическим карандашом, чтобы долго не смывалась: «Васька-партизан». И дата гибели: «Январь, 1942».

…И вот что интересно: сколько лет прошло, и деревни той не стало — жителей в село соседнее перевезли (потом кто старый — сами померли, кто помоложе, дальше разъехались), и из могилы братской тела на большое кладбище перенесли (там теперь никого не сыскать), и дороги той нет — лес на том месте густой, от могилки маленькой следа не найти, а след-то всё-таки остался. В памяти. И пусть не все помнят, но есть. Помнят.

Орудий на батарее не осталось. И людей — по пальцам пересчитать. Большинство — раненые, некоторые не по одному разу.

Немцы готовились к очередной атаке. Только что, отбомбившись, улетели на запад их самолёты. Но продолжали скрипеть миномёты — и земля плевалась камнями и пылью.

Политрук, пригибаясь, прячась за скальные обломки, ныряя в неглубокие окопчики и щели, оббегал позицию:

— Стрелять — точно! Последний патрон — себе! — Спросил, к Жорке в расщелину заскакивая: — Сколько у тебя патронов?

— Два! — отозвался лихой моряк.

— Один — врагу, другой себе! — резанул политрук. — Советские бойцы в плен не сдаются!

— Кто бы спорил! — коротко хохотнул Жорка, заламывая бескозырку. — В плен не сдамся! Но и патрон себе не оставлю!

— Не по-онял… — протянул политрук; готовый сорваться с места к следующему оставшемуся в живых защитнику, он замер на месте. — Это что за…

— Что за — что за? — Жорка, потомственный черноморец с кулаками лихого драчуна и физиономией забияки, казалось, подразнивал старшего товарища.

— Что за… разговорчики? — подобрал, наконец, относительно нужное слово политрук.

— Эт-не разговорчики! — Жорка чесанул за ухом своей лапищей. — Эт-экономика!

— Ка-акая экономика? — опять не понял политрук.

— Советская! — моряк расплылся в довольной улыбке.

Неподалёку хлопнула мина — взвизгнули, ударившись о разбитое орудие, разлетаясь, осколки, потянуло пылью и тротилом.

— Вот! — Жорка махнул свободной рукой, в другой держал винтовку, в сторону взрыва. — Эт-сколько фрицы денег — марок своих — на нас ухлопывают! Посчитать, так со счёту собьёшься! Одна мина — эт-тебе не рубль. И не десять! Поболе будет! Сколько они на нас мин кинули?

— Много, — пожал плечами политрук.

— Во-от! — с непонятным удовольствием протянул Жорка. — Эт-сколько они марок на ветер выбросили? Наших-то — никого не задело! Все в укрытиях! Даже царапинки ни на ком! И нам — экономия! Мы ж по ним ни копеечки не спустили! Мы ж их поближе ждём, чтоб наверняка!

— Ну? — ещё раз непонятливо дёрнулся политрук.

— Так вот я говорю: я патрон себе не оставлю! — снова хохотнул Жорка. — Не правильно это! Наши люди его делали: свой труд вкладывали — патрон денег стоит. Наших денег, советских! И если я хотя бы один патрон в себя пущу — получается, свои деньги впустую истрачу! А вот если на фрица — тогда всё верно!

— А как же потом?

— Не волнуйся, командир, в плен Жору не возьмут! — моряк привстал, глянул из расщелины на немецкие окопы. — У меня ещё штык и душа морская! Штыком я поболе, чем двух на тот свет отправлю, а душу… Это ж сколько им на меня патронов извести придётся, чтобы я со своей земли не поднялся! — Жорка даже крякнул. — Ух, сволочи! Сколько ж они своих марок на меня потратят — сколько денег изведут! Да если бы таких, как я, как мы то есть, — поправился моряк, глядя на политрука, — много будет, так у фрицев патроны не на что делать будет, не то, что мины или бомбы! В общем, — подводя итог разговору, выдал Жорка. — Все патроны по врагу, а дальше — штыком, ножом, камнем! Зубами, чтоб им!.. Такая моя экономика.

Миномётный обстрел прекратился, из немецких окопов поднялась пехота.

Политрук побежал обратно:

— Все патроны по врагу! А дальше — штыком, ножом, камнем!..

За спинами наших бойцов свирипело Чёрное море, горел и сражался Севастополь.

Когда немцы первый раз бомбили Сталинград, в окно её комнаты залетел осколок бомбы. Осколок не задел ни её, ни маму — он ударился о стену и упал на Мишку.

Мишкой звали её игрушечного медведя. Медведь был маленьким и мягким — тряпичным, набитым старыми же тряпками.

Мишку сшила мама, когда ей (не маме!) исполнилось три года — на день рождения.

Осколок бомбы был горячим, и Мишка загорелся. Когда бросились тушить игрушку, оказалось — поздно. У медведя обгорели все лапы, брюхо, но самое страшное — сгорела — полностью! — голова.

А на четвёртом этаже осколки бомбы убили старуху Симонову. А на первом — тётю Фаю.

Взрослых похоронили на кладбище. Мишку там хоронить не разрешили.

Нельзя, значит, нельзя. Но оставлять погибшего медведя дома тоже не разрешили.

— Я сошью тебе другого, когда война закончится, — сказала мама. — А этого придётся выбросить.

— Нельзя! — сказала она и ушла в палисадник.

Палисадник был разбит прямо под окнами дома. В нём росла сирень, и были посажены цветы.

Под сиренью она выкопала ямку, положила в неё Мишку, поплакала, а потом забросала ямку землёй и сделала аккуратный холмик.

Ночью ей не спалось. «Не так как у взрослых получилось! — пришла мысль. — Надо сделать памятник и оградку!»

Оградку она сделала из веток, их на сирени было много. Памятник со звездой — не получился. Пришлось сделать как у бабушки — крест: палочки — крест-накрест — она связала суровой ниткой, взятой у мамы. Взятой без спроса. Мама почему-то ничего не давала: ни ниток, ни спичек, ни бумаги. Мама жалела даже карандаш. Говорила, что он нужен для школы, что придёт осень.

Но до осени нужно было пережить лето. А лето оказалось очень жарким.

Немецкие самолёты налетали на город с самого утра. Спасаться от них приходилось в подвале. И каждый раз, выходя наружу, она не узнавала свою улицу. И свой дом. И свою комнату. И ей каждый раз приходилось привыкать, что соседнего дома теперь нет — есть только огромная куча кирпича, железа и дерева. Что в её доме, в её подъезде нет двери, а над вторым подъездом нет крыши. Что в её комнате теперь нет окна. Точнее, окно есть, но стекла в нём нет, вместо него — лист фанеры с дырочками; мама сказала, что дырочки — следы от пуль, потому что фашисты не только сбрасывали бомбы, но ещё и стреляли из пулемётов.