Иван Бауков - Юность моего друга

А вечером, идя с Колей Шатровым на главную улицу и перепрыгивая через свежевырытые траншеи, он даже с радостью подумал о том, что в городе будет трамвай, что город станет лучше.

А в следующее воскресенье он с любовью сажал молодые тонкие тополя вдоль будущей трамвайной линии, хотя жить постоянно в городе он никогда и не собирался.

Здесь, на комсомольском воскреснике, он снова встретился с Любой.

Впрочем, с того памятного вечера, когда он дал себе слово больше не только не разговаривать с ней, но и не смотреть в ее сторону, он тем не менее видел ее чуть ли не каждый день, хотя вовсе не искал встречи с ней, — все получалось как-то само собой. Войдет он в столовую и машинально отыщет ее глазами. Убедившись, что она тут, в столовой, он уже больше не смотрит в ее сторону, для него она уже будто бы не существует. То же самое происходило и в кино и на комсомольском собрании.

Так же поступала и Люба. А ведь они даже и не думали делать этого, все получалось совершенно случайно.

В воскресенье тоже все произошло случайно. Люба оказалась в бригаде Андрея. Андрей подозревал, что получилось это не без участия Коли Шатрова или Олеся Подопригоры, но делать было нечего.

Долгое время Андрей не интересовался работой Любы. Но сердце его тянулось к ней. Встретившись случайно с ней глазами, он понял, что она тоже хочет поговорить с ним.

В этот вечер он узнал, что и она тогда прождала его напрасно неподалеку от киоска.

Андрей с Колей так подружились, что теперь друг без друга не могли жить и все свое свободное время проводили вместе. Нередко Андрей забегал к Коле в цех в обеденный перерыв на минуту-две, чтобы поделиться какими-нибудь новостями.

Андрей уже знал дом, в котором жил Коля, знал, что Коля живет с матерью, отцом и братишкой Никитой и что скоро к ним из Сибири должна приехать бабушка, в которой Коля, видно было, души не чаял.

Сегодня Коля не встретил Андрея, как обычно, в садике подле дома. Андрей поднялся на второй этаж и позвонил в квартиру Шатровых. Дверь открыла высокая, старая, но все еще стройная женщина. Андрей сразу узнал в ней бабушку Коли.

Коля предупредил бабушку, что к нему придет товарищ, и бабушка предложила Андрею пройти в квартиру, подождать Колю.

— Проходите, проходите. Коля скоро придет. Он мне рассказывал о вас. Однако и пироги поспели, садитесь, я вас горячим пирогом угощу.

Квартира со всеми удобствами сама по себе уже создает впечатление достатка в семье. А квартира Шатровых к тому же была уютно обставлена. Первая комната служила, видимо, столовой. Здесь стоял квадратный раздвижной стол, накрытый белоснежной скатертью, вокруг стола — новенькие венские стулья, у окна — диван с высокой спинкой. Во второй комнате видны были небольшой письменный стол, этажерка с книгами, шкаф. Полы всюду были застелены новенькими дорожками, которые так искусно из разноцветных лоскутов, крестьяне ткут сами.

Пока Андрей рассматривал квартиру, бабушка поставила перед ним тарелку с большим куском горячего пирога с капустой. Андрей было хотел отказаться, но бабушка добрым и вместе с тем суровым голосом полуприказала, чтобы он съел пирог без разговоров.

— Я, однако, знаю, что вы тут живете без мамы, а такого домашнего пирога вы не найдете ни в одной столовой и, поди, соскучились по домашнему-то. У нас, сибиряков, обычай такой: пришел к пирогу, садись за стол, пришел с пирогом — пирог на стол! — улыбаясь, заключила она.

Пирог, действительно, был вкусный.

Андрей ел пирог, а бабушка принесла из другой комнаты коробку с новыми туфлями. Вынув туфли, она погладила их с любовью, усевшись на диван, вздохнула и почти торжественно произнесла:

— Это у меня третьи туфли в жизни. Третьи туфли за все мои шестьдесят лет, — добавила она.

— Как третьи туфли? — не понял Андрей.

— А так вот и третьи.

И бабушка рассказала короткую историю о своей горькой жизни.

Росла она в Сибири круглой сиротой. Жила у чужих людей, работала то нянькой, то пастушонком, а подросла — стала батрачкой. К шестнадцати годам она выросла крепкой статной девушкой, трудолюбивой работницей. А в трудолюбии для справного хозяина вся девичья красота заключается, хотя бабушку в ее семнадцать лет и красотой бог не обидел. За трудолюбие и взял ее к себе в семью богатый мужик. Справил он на свои деньги приданое, купил венчальное платье, туфли и женил своего сына на ней.

— Это были мои первые туфли в жизни. После свадьбы я сняла их, положила в сундук, там они и пролежали до тысяча девятьсот двадцатого года. Да и куда, однако, в деревне в туфлях пойдешь? — продолжала бабушка. — Дома и на работе все мы ходили в ичигах, сшитых самим батюшкой, — так она называла своего свекра. — В ичигах, сшитых из сыромятной кожи, и дома и на работе было ходить легко и удобно. А работали мы… — Черная тень пробежала по лицу старой женщины, и она некоторое время молчала. Затем, вскинув гордо голову, продолжала:

— Теперь никто так не работает. Бывало, на заимку поедем сено косить или шишки кедровые сбивать… Намаешься так, что едва доберешься до постели, упадешь и спишь, как убитая. Петухов на заимке не было, и батюшка строго наказывал всем нам: кто первый откроет глаза, тот должен кричать: «Вставайте работать!». Глупая я была, молода была. Бывало, открою глаза в четыре часа утра и кричу, как угорелая: «Вставайте работать!». Ослушаться наказа батюшки никто не смел. И мужичок-то батюшка был от горшка два вершка, а всех держал в послушании. Было у него девять сыновей, и только младший, Макей, ходил еще холостяком. Вот раз этот самый Макей по молодости прогулял до самой зари, когда мы уже все встали. Батюшка, царство ему небесное, зол был. Схватил он слегу и так огрел Макея, что потом его едва водой отходили. Однако отошел Макей и — бах в ноги батюшке: «Прости, батюшка, боле не буду». А был тот Макей росту высокого, и силища у него была огромная, но чтоб на отца руку поднять — такого в наших краях и в уме никто не допускал.

Потом моего забрали на войну, с той поры он как в воду канул… Сыновья после смерти батюшки разделились, и снова я стала голью перекатной. В двадцатом году, при Колчаке, достала из сундука туфли, поплакала (хоть я их и не надевала, однако на душе было всегда радостно, что у меня туфли есть), поплакала над ними и отнесла на базар.

После революции выдала Анюту замуж. Родила она Колю, и зять мне на радостях купил туфли. То были вторые мои туфли в жизни! А третьи, — бабушка поднесла туфли к своему лицу, они радостно блестели на солнце, ее лицо светилось, — а третьи, — повторила она, — за Никитку зять подарил. Правда, Никитка родился пять лет назад, но я тогда жила в Сибири, а сейчас приехала, и зять, молодец, порадовал меня: «Вот тебе, мамаша, за Никиту», — так и сказал. Однако, хороший человек моей Анюте достался.