Иван Бауков - Юность моего друга

Сообщение Нинки о деде Воробьеве заставило всех замолчать.

— Царство ему небесное, кровопивцы, паралик вас расшиби, — произнесла Грушиха и начала усердно креститься.

Шаркая непомерно большими валенками, в избу вошел отец Дмитрий.

— Мир дому сему, — сказал он тихо и подошел к больной.

…Сообщение об удавленнике, упавшая в обморок Евдокия Савельева, приход священника, плачущие дети — все это, конечно, не могло не подействовать на уполномоченного, и, поднимаясь с лавки, он сказал:

— Оставим опись до другого, дня. Петр Савельев никуда от нас не уйдет.

Все послушно направились за ним к выходу. Только один Самохин в недоумении продолжал стоять посредине избы.

Небольшое, всего в семьдесят дворов, село Тростное окружено лесами и болотами. Все оно вытянулось в одну улицу вдоль проселочной дороги и делится на два конца: богатый и бедный. Богатый конец начинался от церкви и кончался воробьевской кузницей, что стояла у пруда в первом переулке. На богатом конце — три дома каменных и несколько добротно срубленных деревянных. На бедном — дома большей частью старые, вросшие по самые окна в землю. Весной и осенью здесь непролазная грязь. Зато около домов много сирени, а ветлы такие огромные, что соломенных крыш издали не видно. В праздники и свободные вечера мужики собирались у пожарного сарая, посреди села. У пожарного сарая летом проходили и сходки. Молодежь собиралась всегда на бедном конце села — под ветлами, у кустов сирени: в бедных домах было много девушек.

Леса и болота начинались прямо от огородов. Изба бабки Грушихи упиралась в большое болото Стырлушко. От гумна Савельевых начиналось болото Олех. В олешнике всегда водилось много уток, турухтанов, а на подступах к болоту гнездились чибисы. Их грустно-тревожный крик не затихал за гумном до самой молотьбы.

Пахотная земля была разбросана по пригоркам, между болотами. Земли было мало, да и та принадлежала богатым, и потому почти каждый житель села имел специальность бондаря или кузнеца, колесника или плотника. Многие на зиму уезжали на заработки в город, или, как говорили в селе, на путину.

Грамотных людей было мало, но то, что почти каждый житель побывал в городе, давало право селу называться «культурным». Жителей в нем — около четырехсот человек.

Это было небольшое, но шумное и веселое село.

Не только леса и болота отгораживали людей от внешнего мира. Ближайшая железнодорожная станция находилась в семидесяти километрах от села. Большак с огромными березами по бокам тоже проходил далеко в стороне. Всякие вести доходили до Тростного с опозданием на трое, а то и на пятеро суток.

Весть о революции тоже пришла с опозданием, когда уже в районе твердо установились Советы.

Узнав о революции, мужики выбрали председателя сельского Совета, отобрали лишнюю землю у попа да у двух-трех кулаков, поделили всю землю поровну и занялись каждый своим хозяйством.

Андрею было шесть лет, когда мужики ходили по полям с деревянной саженью (три палки, сбитые наподобие циркуля). Мужики ходили с веселыми потными лицами и громко разговаривали. Повсюду только и слышалось: «Теперь заживем!»

Потом, Андрей помнит, пришел с фронта отец и сказал: «Ну, мать, вот и земля у нас. Теперь заживем!»

Сколько было пролито на эту землю пота и слез, пока она стала приносить урожай! С весны и до поздней осени, до заморозков все от мала до велика ухаживали за своими загонами, пахали, перепахивали, боронили, сеяли, пололи, убирали урожай, сгребали жнивье и готовили землю для будущей весны. Земля для крестьянина — источник всех бед и источник огромного человеческого счастья. Бед она приносила много, но зато какое счастье наполняло сердце крестьянина, когда он смотрел на дружные всходы, посеянные его собственными руками, когда он, мокрый от пота, шатающийся от усталости, но с сияющими счастливым светом глазами укладывал тяжелые снопы на телегу.

И вот эту, политую кровью и потом землю надо было сделать общей, смешать твой загон с моим, перепахать межи и сказать уже: не моя земля, а наша. Свести с своего двора на колхозный двор своих лошадей и коров, евших с твоих рук хлеб, понимающих тебя с полуслова.

Трудно было представить себе свой двор без шумного, пахнущего молоком, дыхания коровы, без похрустывания лошадьми душистого сена — без всех этих шорохов и вздохов, которые делают тебя гордым и счастливым.

А смогут ли там, в колхозе, люди, разные по физической силе, разные по характеру, разные по смекалке, быть одинаково счастливыми? Бог деревья не уравнял, а не только людей!..

И тысячи других вопросов, связанных со строительством новой жизни на селе, не давали покоя не одному только Петру Савельеву.

Когда-то Петр Савельев считался бедняком, голью перекатной. Семья у него была большая: три сына и четыре дочери. Но в годы нэпа он построил на краю села маленький сарай из шилевки, сложил горн, втащил наковальню — завел свою кузницу. С тех пор хозяйство его пошло в гору. А за два года до организации колхозов он выдал старшую дочь Груню замуж и женил сына Степана. Свадьбы он закатил такие, что все жители Тростного даже ахнули: вот что значит иметь собственную кузницу! И хотя после этих свадеб в амбарах не осталось ни зерна, а в карманах — ни полушки, это не смущало Петра Савельева: «Было бы здоровье, а хлеб будет! Зато и мы кое-кому нос утерли».

А нынче дело вон оно повернулось как! За эти свадьбы да за нежелание вступать в колхоз Петра Савельева чуть не раскулачили…

В колхоз Петр Савельев идти не хотел. Не хотел «гнуть спину на чужого дядю», как говорил он дома. «У нас десять человек (в таких случаях он считал Степана неотделенным), только двое нерабочих. А у Федора Романова на десять человек всего один работник…»

Свои слова Петр Савельев никогда не считал окончательным решением и всегда спрашивал совета у всей семьи. «Вы-то как думаете?» — говорил он в таких случаях. Но все в семье знали — будет так, как скажет отец, и потому всегда отвечали: «Как вы, так и мы».

Теперь, чтобы не попасть в списки «зажиточных», Петр Савельев вступил в кустарно-промысловую артель. Теперь кузница считалась как бы артельной, и Савельевым ниоткуда никакая беда не грозила. Но с тех пор, как прошло в селе раскулачивание, в доме Савельевых стало тихо.

Андрей и Груня на улицу почти не ходили. Тоня вообще была тихоней, и только красавица Нина не унывала и на вечеринках все так же задорно плясала свой любимый танец «Цыганочку», распевая новые частушки: