Эльвира Смелик - Я превращаюсь в дождь [litres]

– Ты же клялась, что у тебя с Томилиным ничего нет. Ты же мне обещала. Это так, да? Ничего нет?

Она опять сцапала ворот, рванула за него, словно пыталась отодрать его, добраться до шеи и, как в доказательство, ткнуть в оставшийся след. А вместе с курткой прихватила волосы. Тонкие иголки боли впились в Олесину голову, ворот вдавился в шею сзади. Ладони скользили по кирпичной кладке, чтобы хоть как-то удержаться и не завалиться на бок.

Это был даже не страх. Беспомощность. Мысли растерянно метались, и тело не слушалось. Как тогда, в детстве. Когда мама трясла ее и испуганно кричала: «Не молчи! Ну скажи хоть что-нибудь!» Но то была мама, а сейчас ведь совсем не обязательно терпеть. А что делать?

Олесе не приходилось драться, и давать сдачи не приходилось. Она никогда в жизни не оказывалась в подобных ситуациях, не знала, как поступить. Пыталась хоть что-то произнести, но Лара не желала слушать.

Не желала, ничуть. Лара хотела совсем другого: выплеснуть свое отчаяние, обрушить на кого-нибудь постороннего. Чтобы не только ей было нестерпимо больно.

– А ведь такую недотрогу из себя корчила! Размякла, да? Повелась. Специально в школу не пошли? Пока никого дома нет…

– Ты что делаешь? – прозвучало чуть в стороне, достаточно громкое и твердое, чтобы прорваться сквозь яростные вопли.

Лара повернула голову, проорала:

– Не лезь, Воронов!

Но Егор, наоборот, приблизился:

– Чего ты к ней прицепилась?

Голос был спокоен, но по-особому. За ровностью скрывалось умело сдерживаемое напряжение. Это сразу чувствовалось, но Лара только повторила:

– Воронов, не лезь! Не твое дело!

– А вот мое.

Последний шаг – и Егор оказался рядом с ней, ухватил за запястье, сдавил, оторвал от Олеси. Но другой рукой Лара по-прежнему сжимала ворот куртки и отпускать не собиралась, лишь сильнее стискивала пальцы.

– Отцепись! – велел Егор.

– Еще чего? – фыркнула Лара.

– Лучше отцепись, – повторил он.

Лара в ответ посмотрела с презрением и вызовом:

– А то что?

Егор не стал объяснять на словах, вывернул ей руку, резко завел за спину. Лара ойкнула и наконец разжала пальцы.

– Совсем идиот? – Она поначалу растерялась, и в голосе прозвучало не столько возмущение, сколько удивление. – Сам отцепись.

Но Егор не отпустил.

– Хватит уже виноватых на стороне искать, – проговорил жестко. – Иди с Томилиным разбирайся.

Лару задели его слова, она с шумом втянула воздух и выдохнула тоже с шумом. Ее удивление исчезло, уступив место обиде и злости.

– А чего вдруг… – Наверное, она хотела спросить, почему Воронов за Олесю заступается, но остановилась на середине фразы, сама догадалась: – Так это ты? Ты ей? А она такая добрая девушка, никому не отказывает? Сразу и с одним и с другим.

– Заткнись! – Егор сильнее вывернул ей руку.

Лара вскрикнула, дернулась и завопила:

– Отпусти, придурок! Больно же. Сломаешь.

– И что? – равнодушно поинтересовался Егор, но опять равнодушие оказалось только внешним, желваки ходили на скулах. – Может, я и хочу сломать? Чтобы ты больше не распускала.

Лара опять дернулась, лягнула, рассчитывая попасть в вороновское колено, но промахнулась и опять выкрикнула зло:

– Да отпусти ты!

Егор разжал пальцы:

– Катись. И только сунься еще.

Лара отскочила в сторону, демонстративно потерла руку и что-то зашептала себе под нос. Ее глаза горели ненавистью и презрением.

– А если никак не дойдет, – продолжил Егор безжалостно, – обратись к Лехе. Он тебя еще раз пошлет. Убедительней.

– Урод! – выкрикнула Лара и бросилась прочь.

Олеся по-прежнему прижималась спиной к стене и не верила в происходящее. Что и Лара, и Егор – те самые, кого она знала раньше. Или, скорее, не знала, совсем не знала. То были игры, маски? А настоящее открылось сейчас? Вылезло наружу, когда невозможно стало его удержать?

Егор шагнул к ней, а она только сильнее вжалась в стену. Неосознанно. Потому что внезапно представила, как он схватил Лару, как держал ее, заломив руку, и какое у него при этом было лицо. Чужое, незнакомое, напряженное, почти до неузнаваемости измененное злостью. Даже глаза потемнели, стали черными, мрачными и холодными.

Он заметил ее движение, произнося обеспокоенное: «Как ты?» – и мгновенно переменился. Сначала на лице отразились недоумение, неверие и «ты» повторилось вопросом, только уже другим:

– Ты… Ты что? Ты думаешь, я на самом деле сломал бы ей руку? – Егор приблизился вплотную, посмотрел в глаза. Олеся съежилась под его взглядом. – И ударить бы смог? И тебя тоже могу ударить? – Каждый новый вопрос звучал все громче и громче, бил по ушам. – Ты за кого меня принимаешь?

Он ухватил Олесю за плечи, придавил к стене. Неровности кирпичной кладки ощущались даже через одежду. Олеся не пыталась вырываться и оправдываться не пыталась. Потому что действительно так и думала. Не хотела, а думала. Она же видела. И чувствовала сейчас, с какой силой впиваются его пальцы в ее плечи. И ей больно. Ей тоже больно. И она зажмурилась, отвернулась, но спрятаться не получилось, крик стеганул по лицу:

– Открой глаза! Слышишь? Открой глаза! Посмотри на меня!

Словно взрыв оглушил, выбил из реальности. Присесть бы, сжаться, заткнуть уши.

Стена дрогнула от сильного отчаянного пинка, металлические двери отозвались гулом, и сразу плечи перестали чувствовать хватку чужих пальцев, но боль осталась, пульсировала, затихая.

И шаги по асфальту, тоже затихая, – все дальше, пока не растворились в обычных звуках улицы.

Представила себя на маяке. Потому что Яна сегодня сказала:

– Ты только не обижайся, но у меня порой такое чувство, что ты до недавнего времени жила далеко-далеко от людей. Где-нибудь в сторожке посреди леса. Знаешь, как у Куприна? Читала? У тебя и имя такое же. Олеся. Или на маяке на неприступной скале. Торчала там наверху и никогда не спускалась.

А что? Я бы правда пожила. И в сторожке посреди леса, и на маяке. На нем даже особенно.

Он высокий и действительно стоит на вершине скалы. К нему надо подниматься по узкой извилистой тропинке, и это довольно утомительно и трудно. Поэтому и желающих почти нет.

А внизу – море. Оно всегда разное: то небесно-голубое, то изумрудное, то металлически-серое, то чернильно-фиолетовое. И пена белыми кружевами. А на закате и на восходе – оранжевое или сиреневое. Или малиновое. А ночью иногда светится. И это очень красиво. Можно смотреть и смотреть часами, не замечая, как летит время.