Альберт Лиханов - Возьмите меня с собою. Рассказы

На маму папины слова производят впечатление. Теперь на котёнка похожа уже она. Вот-вот замурлычет.

Мама кладёт голову папе на плечо, прикрывает глаза, улыбается.

— Ну, ладно, — говорит она, — мне-то не привыкать, я же сибирячка, посмотрим, как ты, коренной москвич…

Коренной москвич хмурится. Вот теперь, я знаю, он думает о прочности бетона.

Когда папа действительно думает о прочности бетона, мама ему никогда не мешает. Ходит на цыпочках, подносит ручку и бумагу. Папа хочет написать книгу об испытании прочности бетона. Он выводит какие-то формулы, что-то считает, записывает на бумаге каракули, а мама штопает носки и улыбается.

Я люблю смотреть, как мама улыбается. Лицо у неё круглое и ямочки на щеках, а глаза ясные, синие. Если она сидит у окна и солнечный луч сбоку светит, падает маме прямо в глаза — хрусталики её горят, словно прозрачные камушки. Мама моя добрая, я её злой никогда ещё не видел. Даже когда сердится, она всё равно добрая. Волосы у мамы русые, она их в косы заплетает и укладывает кольцом на голове. За это папа зовёт её солнышком. А всех вместе нас — семейством Белобрысиковых. Имя у мамы, как и лицо ее, округлое, доброе: Ольга. Работает она главным санитарным врачом района, и поэтому они с папой поругиваются. Папа говорит: всему голова — стройка. Мама спорит: стройка находится на территории района. Папа говорит: судьба района зависит целиком от стройки. Мама настаивает: стройка — для людей, которые живут в районе…

И вот они спорят. И я соглашаюсь. То с отцом. То с мамой. Кто убедительней в этот раз говорит.

И в самом деле — как тут быть?

Электростанция, которую папа строит, самая мощная во всей Сибири. Такую речищу перегородить надо — ого-го! Даст станция ток — и заработают заводы, которые уже строить начинают вокруг. И в нашем посёлке, и в районе, где мама главным санитарным врачом работает. И во всей Сибири. Мне нравится это папино сравнение. Он говорит: наша ГЭС — как ромашка. Станция — это жёлтая серединка, ядро, а лепестки — это заводы, колхозы, леспромхозы. Лепестков без центра быть не может. Это верно!

— Но что за ромашка без лепестков? — спорит мама. — Оборванная какая-то! Ведь станция твоя — для людей, для заводов, колхозов, леспромхозов, про которые ты говоришь! Значит, о людях думать нужно. Вперёд глядеть!

Верно! И мама тоже права.

Мама сердится, когда спорит, но лицо у неё по-прежнему доброе, и папа смеётся.

— И как это, — удивляется он, — тебя все в районе боятся? Да и наш начальник — гроза грозой: с министром ругается, кажется, без телефона его голос в Москве слышат, а как узнает, что ты к нам едешь, сразу команды по телефону отдавать начинает — чтобы прибрались, чтоб соблюдали…

Мама улыбается, а я с папой соглашаюсь. Вон у нас — какая чистота. В посёлке грязюка — весной и осенью не проберёшься, но в классах чистота, потому что по маминому указанию возле школы сбили деревянные корытца и наш санпост никого в грязных сапогах не пустит. И мытьё в корытцах мама трёхступенчатое придумала. В первом — самую грязь отмывать надо, во втором — сапоги домываешь, а в третьем — начисто ополаскиваешь.

Ну как же мы живём? Обыкновенно!

В семь часов за мамой приходит её «газик» с красным крестом на дверце. За папой — другой «газик» с брезентовым верхом. Иногда папа велит дяде Коле, шофёру, за ним не приезжать, и тогда мама подвозит папу к управлению строительства, потому что за мамой машина всегда приходит — она по району носится как угорелая, везде ей поспеть надо. Машины есть у мамы и, у отца, и шофёры к машинам прикреплены, но и мама и отец сами прекрасные водители. Особенно мама. Она заправский шофёр. Любит одной рукой руль держать — это уж высший шик, особенно у нас, в Сибири, на наших ухабистых дорогах.

Мама папу до работы подвозит, меня же в школу — никогда, хоть я и просился. Только в первом классе, когда распутица весной была, мама меня подвозила. Я тогда маленький был и нахлебал грязи сапогами. Глубокая была грязь в ту весну, я перейти её не мог, а попросить, чтобы взрослый кто-нибудь перенёс, постыдился и набрал в сапоги грязи. Мама тогда меня к школе подвозила дня три. Пока не придумала, как меня спасти.

Спасла всё-таки. Достала сапоги взрослого размера, тридцать восьмого кажется, а внутрь мои тапки вмонтировала, обшила их сверху старыми носками, чтоб ноги не болтались. Голенища у взрослых сапог высокие, ходить неудобно было, так мама вырез сзади сделала треугольный. Получились такие ботфорты. Как у Петра Первого. На картинке я видел — идёт Пётр, сапоги у него намного выше колен спереди, а сзади короче, до колен. Вот так и у меня.

Папа смеялся над маминым изобретением. Говорил ей: у тебя инженерные способности.

— «Способности»! — ворчала мама. — Нажали бы лучше по министерской линии куда следует. Надо же учесть обстановку строительства. Шлют сапожки для городских детей. В этаких сапожках только по асфальту шлёпать. А как же на стройке? Голенища-то для Сибири надо повыше!

Папа посмеивался, а мамин опыт тут же распространился. Стихийно. Без всяких нажимов. Вон сначала сколько ребят у нас в одном сапоге приходили! Ревут — сапог утонул. Мамино изобретение сразу понравилось. Мои сапоги разглядывали, удивлялись. Потом чуть не все малыши во взрослых ботфортах щеголять стали.

А мама сама же своё изобретение отменила. Положили на улицах асфальт по её требованию. К школе добираться легко стало. И хотя в ботинках весной и осенью никто у нас не ходит, ботфорты уже исчезли, потому что грязь теперь не по колено, пониже.

Ну так вот. В семь часов «газики» у подъезда тарахтят. Мы выходим втроём.

— Приеду поздно, — говорит отец.

— Антон, суп на плите, второе в холодильнике, не забудь выключить газ, — говорит мама.

— Оревуар вам! — говорю я.

«Газики» разъезжаются в разные стороны, я шлёпаю в школу и думаю опять про этот французский…

Впрочем, я отвлёкся. Французский — это не жизнь, что и говорить. Жизнь — это совсем другое. Жизнь — это зима, например, а среди зимы замечательные актированные дни.

Каждый знает, в календаре есть красные дни. Это праздники и выходные. А у нас, в Сибири, есть ещё актированные дни. Они бывают зимой. Встанешь утречком пораньше и скорей вкручиваешь радио на полную громкость. В половине седьмого это бывает. Ни раньше, ни позже. Я-то знаю, все мальчишки в посёлке у радио торчат в половине седьмого. Потому что в полседьмого диктор скажет температуру воздуха. Когда минус сорок объявит — это пустяк. В сорок мы учимся. Сорок — никто за мороз не считает. А вот когда пятьдесят ударит!

Я отца спрашивал. Он ведь в Москве учился, раз коренной москвич. И он говорит, там в тридцать градусов в школу не ходят. Ха! Тридцать! Тридцать у нас — считай что жара. Кешка, например, в тридцать по улице идёт, шарф на плече болтается, горло открытое. Да в тридцать у нас мороженое у клуба продают, и мы его вовсю лопаем. Но вот в пятьдесят!