Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

— Про того, у которого голос славный, поет он хорошо. Вот запамятовал, чей же он сын!

— У нас в деревне не токмо Ахметы, куры все поют!

— Не болтай зря! Знаешь ведь, о ком говорю!

— Тургаевых, что ли, Ахмет-то?

— Он самый, точно! Как же вам его не знать?

— А-а-а… Так он в Утары́, в гости поехал.

Мы не выдержали, прыснули. Торговец же очень расстроился.

— Ах, чтоб ему пусто было! — пробормотал он и, обтерев лицо платком, поманил нас пальцем к себе.

Мы, словно птичья стайка, кидающаяся к кормушке с зерном, спеша и толкаясь, обступили дядьку. Он внимательно оглядел всех, кого по пузу хлопнул, кого по спине. С нами, маленькими, разделался быстро. «Мал, не годишься!», «Цыпленок еще!» — говорил он и, щелкнув по затылку, спроваживал в сторону. А старших испытывал на голос. Подходящим оказался Ахун, голубоглазый, носатый и пестрый от веснушек малый. Но не повезло ему. Только было дядька собрался посадить его на лошадь, как, запыхавшись, примчался сам Ахмет! Аршинник погрозил нам пальцем и, прогнав Ахуна, посадил на гнедую кобылицу Ахмета.

Ахмет пустил лошадь шагом и крикнул на всю улицу:

— Красного товару привезли, аршинного товару! Спешите на майдан за товаром!..

Мы толпой следовали за Ахметом. Не было меры, не было предела зависти, охватившей нас в тот момент. Ведь проехать по деревне верхом на замечательной гнедой, вдобавок с колокольчиком, — это целый праздник! Слышат люди твой голос, выбегают на улицу и узнают тебя…

Главное, зазываешь-то не даром, деньги за это платят. В воображении мы все видели себя на месте Ахмета, и каждый думал, что в другой-то раз выберут именно его.

Ахмет медленно ехал впереди и время от времени призывал хозяек поспешить за аршинным товаром. Но вот он добрался до нижнего конца деревни, где его уже не увидят с майдана, и вдруг запел:

Тут босоногая наша ватага, шлепавшая с шумом и криком по дорожной пыли, сразу притихла. Даже Нимджан, сгоравший от зависти и все поддразнивавший Ахмета, даже он прикусил язык. Голос у Ахмета был печальный, и песня его пронимала нас до дрожи. В минувшем году, когда лес рубили, мать Ахмета насмерть зашибло деревом. Женщину, которая стала мачехой четверых детей, наши мамы частенько ругали меж собой: сварливая-де она, бессердечная и сирот подаяние просить гонит.

Ахмет ехал какое-то время молча, ссутулясь, как старик. Потом глянул на видневшееся отсюда кладбище и снова запел:

Песни Ахмета душу переворачивали. Женщины выбегали, услышав его, за ворота, вздыхали, утирали глаза.

— Душу всю бередит, сердце разрывает своими печалями! — говорили они.

— На одежу-то поглядите, на одежу! Вот до чего довела мальца, мучительница!

Рубашка на Ахмете была линялая и ветхая, из прорехи на штанах проглядывалось голое колено. А кэлэпуш был такой, что другие давно бы его выбросили.

Вдруг Хакимджан побежал за лошадью и протянул Ахмету свой кэлэпуш, украшенный серебряными монетками. Ахмет остановил лошадь, примерил его.

— Красивый, с монетками… И по голове как раз. — Он то надевал кэлэпуш, то снимал и смущенно его рассматривал. — Ведь побьет тебя дед?

Хакимджан понял, что Ахмету хочется взять кэлэпуш, и страшно этому обрадовался:

— Не побьет! Скажу, что бабушка велела отдать!

Обойдя все улицы, проулки и проулочки, мы вернулись обратно к мечети. На возках уже вовсю шла торговля. Тем временем пронеслась весть, что у речки варят дождева́нную кашу [17] Дождева́нная каша , дождева́н — видимо, сохранившийся с древности обряд, сопровождаемый окачиванием водой каждого встречного. . Мы кинулись по домам, прихватили ложки и, подтягивая вечно спадавшие штаны, скатились под горку, к речке.

Лето в этом году пришло засушливое. И затужили наши мужики. Сойдутся ли посидеть на завалинке или встретятся у родника, куда лошадей приведут поить, — об одном толкуют: о засухе! Вздыхают и, глядя в огнисто-желтое, дышащее жаром небо, качают головами:

— Эхма, вот дела-то! Хлеба выгорают!

— Ежели и дальше так пойдет, зерно у ржи с птичий коготок всего и созреет.

— Уж поистине беда на беду. Вон и гречку сухменью ожгло.

Засуха никогда не приходит в одиночку. Она тянет за собой мор скота, повальные хвори, страшными пожарами сжигает дотла целые деревни.

В знойные дни глянешь окрест — над какой-нибудь да деревней увидишь зловещий столб дыма. Мужики собираются на краю деревни за овинами, жалеют соседей:

— Э-эх, бедолаги! Вот погибель нашла на них! Ведь всю деревню спалит.

— Еще бы! Теперь им конец. Десять, а то и пятнадцать лет пройдет, покуда оклемаются.

— Пойти бы подсобить, — предлагает один.

— А вдруг у самих займется? — опасается другой.

Но если и вздумают пойти, оказывается, что нечем помочь: из насоса вода не бьет, и бочки стоят рассохлые.

Вот тогда лишь и опомнятся. Наказывают всем: бани не топить, хлебы не печь! Увидит десятник дым из трубы — бежит, заливает водой огонь в печке.

Наш мулла и старцы мечетные ходили на поля дождя у аллаха молить. Сказывали, что и кряшенский поп икону с кистями в поле вынес и вопил над посевами, молитвы свои читал.

А дождя все не было. И порешили в деревне затеять по старинке дождеванную кашу. Дядя Гибаш был тут как тут. Вместе с такими же, как сам, зачинщиками всяких дел он насбирал у хозяек крупы, соли, большущий казан раздобыл…

Еще каша не сварилась, а мы уже стояли с ложками наготове вокруг подвешенного над костром казана. Кто бойчей да проворней, тот больше и съел.

Покончив с кашей, мы было взялись оскребывать остатки, как сверху спрыгнул с ведром в руке Нимджан и, едва переводя дух, закричал:

— Ребята, чульмэчле́ки начинается, дождевая начинается!

Только не поверил ему никто, знали все, что Нимджан — враль отчаянный. Врал он всегда очень ловко, сам получая от этого удовольствие. Однажды он заставил своего старого деда бежать в Айба́н, в деревню за восемь верст, сказав ему, что там-де ждут его не дождутся, что дочка его, тетка Нимджана, при смерти лежит. В другой раз отца родного до самого Ушарова устья погнал: змея, мол, мать на жнивье ужалила. Били его за это нещадно. Но он опять за свое принимался.

Лопоухий Шайхи́, самый старший и драчливый среди нас, схватил Нимджана за шиворот:

— Врешь!

— Ей-богу, не вру!

Мы все вскочили. Вдруг он начнет избивать Нимджана? У Шайхи так и было заведено — колотить всех мальчишек подряд. Если вырвется кто, убежит, Шайхи не успокоится, пока не отдубасит его. Отыщет, где бы тот ни спрятался: во дворе у себя или даже в бане. Отколотит нас по очереди, потом жди второго раза.