Жоржи Амаду - Где пальмы стоят на страже...

И вдруг змея отпустила его левую руку с веслом… Жозе, однако, сразу понял, что это — лишь новая стратегия. Пестрая стрела нацелена была теперь на его шею, чтобы, сжав ее железными кольцами, задушить противника просто и сразу. Быстрый как мысль, едва почувствовав, что узел, стянувший его руку, расслабляется, Жозе сделал последнюю, героическую попытку победить своего грозного врага — с силой пригнул он страшную голову ко дну лодки и крепко поставил на нее ногу. Вовремя: хвост змеи уже пружинился вокруг его шеи, проскальзывал под руку, чтоб перехватиться узлом у него за спиной. Но змея не успела привести в исполнение свой хитрый замысел: крепкая ступня индейца давила ей голову, силы ее убывали. Жозе быстро вытащил из-под сиденья свой короткий рыбацкий нож и отрубил страшную голову. Кольцо раздвинулось, длинное черное тело бессильно упало в воду… Голова с раздвоенным языком, еще трепещущая, осталась на дне лодки…

Когда битва закончилась, Жозе спокойно продол-жал свой путь сквозь переплет затопленного леса, самые запутанные места которого миновал с поразительной находчивостью. Добравшись до суши, он выскочил из лодки, втянул ее по темному песку берега подальше от воды и, взяв из лодки голову змеи, забросил далеко в чащу.

Это было обязательно необходимо, чтобы голова и тело не соединились и змея не ожила — он по-детски верил этому народному поверью. Выполнив этот древний обычай, он взял свой нож и пошел в глубь чащи, прорубаясь сквозь зеленую стену, крепко ступая по густому ковру из палых листьев и сучьев, ломко хрустящих под его широкими индейскими ступнями.

В этот вечер, едва стемнело, все в доме Арауаку разошлись, как обычно, по своим комнатам. Бертрана тяжко ворочалась в своем гамаке, в предчувствии бессонной ночи. Все ее боли словно сговорились сегодня и разом осадили ее. Она так стонала, что слушать боязно. Впрочем, она сама сознавала ошибку, в какую ввергло ее сегодня упрямство и обжорство: после обеда, состоявшего из рыбы и мандаринов — тяжелая пища, по ее мнению, — она выпила стаканчик вина, настоянного на орехах пальмы тукум а, сущий яд. Так что теперь бедняжка мучилась…

Раздираемая болью, терзаемая бессонницей, она не могла вынести той несправедливости, что ее служанка клюет носом, задремывая, в головах гамака, где сидела сегодня с самого обеда. И, привстав и схватив свой бич, старуха быстрым хищным движением опустила его на согнутую узенькую спину, взревев:

— Бездельница проклятая!.. Я чуть не умираю, а она спит! Немедленно бери стакан и завари мне чай из сидальцеи! — И застонала: — Ах, святой Луис Гонзага, не оставь меня, грешную…

Бенедита вышла, плачущая, дрожащая, с металлическим стаканом в руках. Там, на дворе, в кухне под драным навесом Жозе Тапуйо, ожидавший ее, спрятавшись за очагом, неожиданно шагнул ей навстречу, еще более напугав и без того уж насмерть перепуганную девочку. Но не успел сорваться с ее губ крик испуга, как он, стараясь сделать свой глухой грубый голос как можно мягче, произнес обычное свое «не плачь…» и, низко нагнувшись к девочке, сказал ей что-то на ухо. После переговоров, длившихся несколько мгновений, Жозе поднял своей мощной рукой девочку, посадил к себе на плечо и быстрым шагом направился в сторону черной зубчатой стены леса, возвышавшегося почти сразу за домом на фоне полного звезд неба…

Не прошло и четверти часа, как люди услышали далеко отдающийся, скрипучий голос старухи, в бешенстве взывавший:

— Бенедита!.. Бенедита!..

Это было привычно и никто не обратил внимания. А тем временем, углубляясь в темную чащу, индеец шел всё дальше и дальше, неся на плече испуганную девочку.

Бенедита судорожно цеплялась дрожащими ручками за шею дяди Жозе, плотно зажмурившись, чтоб не видеть зловещей тьмы леса. Примерно через чае они уже достигли того места, где на берегу лесного озера индеец оставил свою лодку. Он посадил девочку на дно и, взяв свое большое плоское весло, стал грести в сторону большой воды. Его вел верный инстинкт и врожденная, наследственная наука диких племен, заменявшая ему свет под темной кровлей ветвей, в плотном каркасе толстых стволов, за непроницаемой путаницей лиан. Когда топь лесного озера осталась позади, неподвижное квадратное лицо индейца осветилось довольной улыбкой, со странной иронией раскрывшей его всегда плотно сомкнутые губы, обнажив белый и крепкий ряд зубов. Он с силой проткнул веслом молчаливую, спокойную воду, рывком бросив челн вперед, словно выпустив стрелу из индейского лука.

А в только что оставленном ими доме старая Бертрана, сорвав голос в крике, билась в своем гамаке, с пеной у губ, действительно чуть не задохнувшись от ярости. Людям, которые в конце концов прибежали на ее крики, она могла только прохрипеть, чтоб немедленно нашли Бенедиту. Поскольку, обшарив всё кругом, посланцы вернулись без девочки, старуха весь остаток ночи вопила как одержимая, крича, что если найдут беглянку, она убьет ее своими руками.

Окружной судья, толстый, приземистый и лысый, величественно вошел в зал и сел между прокурором и писарем за длинный стол, покрытый потертым зеленым сукном с желтой бахромой, продольно разрезающий помещение на две части. Взяв медный колокольчик, он резко встряхнул его, наполнив зал суда визгливым звоном.

Судья был хмур, лоб его прорезали досадливые морщины. Вот уж пять дней, как заставляют его каждый день напяливать эту черную судейскую мантию и этот узкий старый фрак, в котором он задыхается и которым почти что и не пользовался с далекого дня своего вступления в должность, и всё для того, чтобы просиживать в суде бесконечные часы, когда для всех очевидно, что в данном случае это совершенно бесполезно: всё равно не удастся собрать должное число присяжных — уговорить можно только городских, поскольку крестьяне заняты сбором урожая какао и никуда не хотят отлучаться.

Судья поставил колокольчик на место, рядом с чернильницей, и обвел взглядом зал — холодный, с ободранными стенами, покрытыми бурыми пятнами сырости. Ему показалось, что сегодня здесь больше народу. На тяжелых креслах у стен сидели с одной стороны городские, держась свободно и развязно, словно у себя дома, переговариваясь и пересмеиваясь, дружески пренебрежительным взмахом руки приветствуя писаря, легким наклоном головы здороваясь с судьей. Аккуратные сюртуки сидели на них свободно, в полном ладу с непринужденностью их поз и манер, а отглаженные брюки — у большинства белые — с безукоризненной складкой сверху донизу ровным отворотом касались начищенных до блеска ботинок. По другую сторону сидели поселяне, которых можно было безошибочно узнать по неловким позам, приглушенным жестам, смущенной полуулыбке на лице и еще — по платью. Словно воткнутые в свои стулья, ровно поставив ноги в тяжелых сапожищах на маленький квадрат пола, они сидели, закованные в непривычное городское платье, носимое лишь в редкие дни праздников, судов, или выборов, когда волей-неволей приходилось ехать в город. Толстые — суконные или вигоневые — длиннополые куртки, извлеченные на свет божий из семейных сундуков; кричаще пестрые жилеты, где солидно висели цепочки из фальшивого золота, купленные, верно, за настоящие; чистые, грубого полотна рубахи, старательно отутюженные холщовые штаны, а в особенности густо начищенные сапожищи, от которых шел на всю комнату запах сала — всё это являло картину принарядившихся по-воскресному крестьян. Чтоб обуздать непослушные свои шевелюры, они намазали жиром волосы, и к этому второму резкому запаху, исходившему от них, примешивался еще третий — дешевого одеколона или розовой воды домашнего изготовления. Некоторые, не в состоянии долго терпеть обувь на ногах, привыкших к свободному союзу с землей, незаметно стянули с себя сапоги и осторожно поставили под стулом, робко поджав ноги в толстых, грубых и очень пестрых носках. Неловко сидя на своих стульях, они дружно потели, словно под палящим солнцем, полузадушенные тугими воротничками и цветистыми галстуками, завязанными каким-то чудовищным узлом под самым горлом. Каждую секунду они вытирали пот со лба большим ситцевым платком, который затем, осторожно сложив у себя на коленях, клали на стул рядышком, в широкополую шляпу, повернутую тульей книзу.