Жоржи Амаду - Где пальмы стоят на страже...

Негр Орландо замолк, сбитый с толку. Это точно… Хотел сказать что-нибудь старику, поискал слов, но сумел только вымолвить, будто извиняясь:

— Забыл я, дядюшка Антеро.

И сразу же:

— А ты, мулат непутевый?

Северино поблагодарил, запутавшись в извинениях.

— Пошли, парень.

— Так вот вдруг, без подарка?

Негр схватил его за руку:

— Да ты очумел, парень? Ничего не надо. Ты думаешь, мы справляем? Так, по-бедному… Посидим вместе…

Они направились к выходу. Старик отворил дверь, пододвинул поближе скамейку. Он двигался медленно, кряхтя, о чем-то сетуя со своим португальским пришепетом, добродушно, впрочем. Потом сел.

— Доброй ночи, дядюшка Антеро. Как жалко…

— Всё хорошо. Я вроде как там, с вами.

Худое лицо было мирно. Хорошее лицо.

— Погляжу на гуляющих, на влюбленных, на машины.

Они простились. По длинной улице шаги еще поскрипели, удаляясь, потом погасли. Повыше деревьев, подальше огней в высоких окнах, холм ждал, когда они зашуршат среди его лачуг.

Пожалуй, самое яркое, что я помню из моего детства, — это первый день в школе, куда меня отдали воспитанником, и первое наказание, которому я подвергся сразу же на первом уроке.

Мы жили тогда в деревне, в двух шагах от Тремемб е, тихого, чистенького городка, лениво растянувшегося на правом берегу Параибы, капризной реки, неистово петляющей по широкому приволью долин.

Люди у нас жили всё тихие, сеяли рис, жаловались друг на друга в письмах и поклонялись своим святым. Мой отец тоже сеял рис, и столько было хлопот со всеми этими разливами и наводнениями, которые каждый год затопляли наше поле, что, право же, у него совсем не было времени и охоты следить за моим воспитанием и моими шалостями.

Предоставленный самому себе, один среди полей и рощ, с ружьем за плечами, с моей собакой, бодро бегущей впереди, я по целым дням предавался охоте, а иногда буквально жил на реке и греб долгими часами, продираясь сквозь водяные гряды, или после отлива день-деньской просиживал в низинах, скорчившись над какой-нибудь лужей, оставленной рекой, и ловя рыбешек в большое сито.

И не было такой силы, которая заставила бы меня хоть десять минут провести за книгой. Айвовый прут, которым не раз угощал меня отец за такие мои успехи, казался мне пустяковым наказанием по сравнению с получасовым уроком арифметики.

Ну что ж, меня отдали в школу. Воспитанником.

Школа, жалкая и грязная, как все монастырские школы, глядела еще более мрачно после недавней бури, обрушившейся на ее стены. Такой бури мы еще в жизни не видали и, даст бог, никогда больше не увидим. Градины падали такие огромные — как камни. В школе все стекла были выбиты градом, краска на стенах затекла, штукатурка обвалилась. Цветы в саду безнадежно побило, а фруктовые деревья стояли облупленные, лысые.

Со сжавшимся сердцем, крепко ухватившись за руку отца, перешагнул я порог нового моего жилища. Две тяжкие двери одна за другой закрылись за нами, и мы очутились в приемном зале интерната.

Принимал нас сам ректор и главный воспитатель — наставник по дисциплине. Первый — маленький и бледный. Второй — огромный и краснорожий. Оба — монахи, оба — из немцев, и оба сердитые.

Когда меня записали в книгу, отец простился с монахами, заметив деланно беззаботным тоном:

— Вы уж за ним присмотрите, пожалуйста. У не-его душа-то хорошая, только вот немножко дикий он у нас.

И ушел. А мы пошли в классы. Монахи по бокам. Я — посередке. Как преступник какой-нибудь.

Смеркалось. Колокол на башенке часовни звал к вечерней молитве.

Никогда еще не слыхал я такого жалобного, такого печального звона. Этот звон навсегда остался у меня в ушах, в памяти. Еще сейчас, как заслышу вечерний звон, так и вспоминаю колокол монастырской школы в первый день моего учения.

После молитвы нас всех, благословив, отправили теперь уже прямо в классы, заниматься. Вернее, были то не классы, а одна большая комната, голая и скучная. Мальчики глазели на меня с огромным любопытством.

В восемь часов вечера, после вечернего чая, за которым опять было прочитано много молитв, мы направились вереницей в спальню.

Через несколько минут мальчики все уже сны видели. Только я не мог уснуть.

В темноте, одинокий среди пятидесяти учеников первого класса, я думал о том, как я несчастен.

И надо же было, чтоб эта беда обрушилась на меня так внезапно! А ведь сейчас у нас-то — лучшее время дня… Сейчас небось негр Жеронимо рассказывает разные интересные истории, сидя у большой ночи, а рядом мулатки моют посуду в больших деревянных тазах и смеются.

В эту первую ночь вдали от дома я думал обо всех прекрасных вещах, какие существуют на свете… И какие для меня теперь потеряны навсегда, я не сомневался в этом! Я думал о моем питомнике, набитом веселыми птицами с огневыми перышками.

О кроликах и о морских свинках.

А моя собака! Да она мне все гнезда куропаток отыскивала! В самых густых кустах… А как она доставала из болота подстреленную дичь!.. А как пробиралась сквозь перепутанные ветки!.. Самый умный, самый верный мой друг… Единственный друг моей жизни!..

Уткнувшись в подушку, сырую от слез, я заснул.

Колокол и молитвы разбудили меня. Начинался день. Первый мой день в школьной тюрьме!

Первым уроком была география.

Как не помнить!

Учитель, сам Отец ректор, держа в правой руке бильярдный кий, указывал им на раскрашенную картинку и спрашивал у мальчика, подстриженного ежиком:

— Что это такое, сеньор Бенедито?

Сеньор Бенедито не знал.

Монах объяснил:

— Так вот, сеньор Бенедито, это карта мира. Она изображает земной шар. Все земли и материки.

Выслушав это объяснение, я вдруг расхохотался. Неожиданно. Даже сам был удивлен!

Учитель, пораженный неожиданным событием, приказал мне встать. И велел изложить причины моего, такого странного, поведения. Причем потребовал, чтоб я раскрыл все, без утайки.

Я начал говорить. Рассказал, что урок географии напомнил мне один случай, который произошел недавно, за несколько дней до моего поступления в школу. Как папу пригласил в гости один наш родственник и как потом дома все взрослые много об этом говорили и смеялись.

Наш родственник, разъяснил я, мой двоюродный дядя, который живот в местности Реденсао, наполовину индеец, распорядился обмерить свой участок и начертить план. Приехал инженер из Сан-Пауло, всё обмерил, всё занес на бумагу, обвел чертой лес и речку. Потом вычертил большой план — лес черный, речка голубая. Заказали раму.

Когда картину привезли в готовом виде, дядька глаз от нее не мог отвесть! Велел подать гвозди и молоток. Сам вскарабкался на стул и повесил план на стену в столовой. Между портретами папаши и мамаши. Посерёдке. Приехав по делам к нам в город и встретившись случайно с моим папой на улице, дядька времени терять не стал. Остановил свой страусиный бег, уперся задом в ручку зонтика, словно к дереву прислонился, и стал приглашать в гости: