Видое Подгорец - Цветы на пепелище

И тут я вдруг вспомнил о жеребенке:

— А как же Меченый?

Старик отозвался не сразу. Он как-то странно суетился во тьме, лихорадочно размахивая руками, а потом набросил мне на плечи какую-то мокрую теплую тряпку, насквозь пропахшую человеческим потом.

— Ничего, сынок… Меченый как-нибудь перебьется. Выкупается под дождем — вот и все. А вот нам-то надо отсюда удирать. Гроза, видать, разыгралась не на шутку, и сидеть под одиноким деревом в этакую погоду — штука опасная…

Мы выбежали на поляну.

Косые струи дождя стегали нас с необузданной, ожесточенной яростью.

В тот миг, когда зигзаг молнии вспорол мрак ночи, я увидел, что на папаше Мулоне нет рубахи, увидел его проступающие ребра, худую оливково-черную спину. Всю жизнь я буду помнить эту страшную до жути, неповторимую картину. Наклонившись вперед, подставив свою голую спину под режущую дробь беснующегося ливня, он прикрывал меня от ледяного потока.

Какой-то жгучий ком подкатил к горлу. Что это? Слезы? Нет, я не плакал. Я не мог плакать, но зато меня захлестнула горячая волна благодарности и любви к этому необыкновенному человеку.

«Сколько же мужества в этом безропотном, изможденном на вид старике! — подумал я. — Какая сила воли! Сроду не встречал я такого… Он отрекается от самого себя, он жертвует собой, страдает, терпит лишения, и лишь для того, чтобы защитить меня…»

— Папаша Мулон… — невольно вырвалось у меня.

— Погоди, сынок… помолчи пока…

За себя я уже не боялся. Не боялся даже за Меченого и за его мать Белку. Я тревожился только о нем — о старом, промокшем до костей цыгане Мулоне.

Молнии сверлили небо одна за другой, и их ослепительные вспышки разгоняли на мгновение непроглядную темень так и не заснувшей на сей раз ночи.

Уж не знаю, сколько продолжалась ночная гроза!

Через какое-то время громы небесные словно бы устали, выбились из сил в этом жестоком ночном поединке с невидимым врагом. Их отдаленные раскаты доносились до нас все реже, все слабее. Молнии тоже утратили свой накаленный блеск и, гоняясь за чем-то невидимым, ускользающим, растворялись в необъятных просторах ночи.

Только дождь все еще лил и лил; я слышал, как он гневно стучит по мокрой земле, как неистово барабанит по листьям явора, как сердито хлещет прямо по голым ребрам моего защитника… Впрочем, это был уже не ливень, а обыкновенный летний дождь, да и тот вскоре превратился в какую-то мелкую мокрую пыль, сыпавшуюся с неба.

А кругом стояла темная, без единого проблеска ночь, мрачная и бескрайняя…

В то утро крестьяне вышли в поле поздно.

После вчерашнего ливня день расцвел словно праздничный цветок… Так, по крайней мере, сказал мне папаша Мулон.

Проходя мимо гумна, они приветливо здоровались и, поглядывая на наше мокрое, вывешенное для просушки тряпье, сочувственно покачивали головой и тихо переговаривались:

— Вот бедняги!.. Даже крыши над головой нет…

На мощенной булыжником дороге переливались радужными отсветами тысячи маленьких лужиц. Озорное утреннее солнышко мельком заглядывало в эти бесчисленные лужицы, превращая их в сверкающие крохотные зеркальца.

Кое-где на листьях все еще дрожали, подмигивая, уцелевшие алмазные капли дождя.

Напоенная влагой земля дышала довольством и покоем, как человек, утоливший наконец мучившую его жажду.

Старый Мулон молча и старательно плел очередную корзину, склонившись над заранее заготовленными прутьями, и его загорелая оливковая спина казалась облитой искрящимся водопадом солнечных лучей.

Заметив, что я глазею на него, он улыбнулся.

Я все ждал, что вот-вот он заговорит о дожде. Не может быть, чтоб вчерашняя буря не оставила в нем глубокого, нестираемого следа! Но, кажется, я ошибся… Он начисто забыл о вчерашнем и все плел свою корзину, мурлыча какую-то старинную, непонятную мне цыганскую песню.

У края гумна лежало сломанное ветром, а может, расщепленное молнией дерево.

— Ого! Как это оно завалилось? Такое большущее!.. — удивился я, протянув руку к искалеченному стволу.

— Червоточина подкосила. Буря всегда валит старые, отжившие свой век деревья — пусть дадут простор молодым, — преспокойно ответил Мулон.

На пустыре у рухнувшего дерева бродила Белка, пощипывая реденькую травку, торчавшую меж колючек, а рядом с ней весело прыгал Меченый.

Я бросился к ним.

— Здорово, Меченый! Здорово, рыженький! Вот молодчина — даже грозы не испугался! Искупался под дождиком — и стал еще красивее! — заорал я в восторге.

И жеребенок как будто понял меня: кротко и безбоязненно посмотрел он на меня своими влажными светлыми глазами и тотчас же сунулся под брюхо матери — видать, проголодался.

В это утро Белка показалась мне вдруг похудевшей, заморенной. Бока у нее провалились, ребра странно выпятились, живот запал, а глаза смотрели тускло и по-человечьи задумчиво, словно таилась в них еще не пришедшая, но уже близкая беда, разгадать которую я, мальчишка, конечно, не мог. Даже ноги у нее как-то подламывались.

Может, грызет ее жестокая боль, не понятая нами, людьми?

«Что с тобой, моя хорошая, что? Если бы умела, то, может, и рассказала бы все, доверилась бы мне. Но ты так терпелива и молчалива!..

Эх, Белка, Белка! Бедняга ты моя!

Может, этой ночью ты, как и папаша Мулон, подставляла под хлещущий дождь свое изможденное тело, защищая единственное дитя!

Эх, Белка, Белка! Тебя точно избили!

Ну, отдохни, погрейся на солнышке, а я пока сбегаю в поле и притащу тебе охапку сочной травы».

Захватив с собой несколько новых корзин, я шагал по пустынным деревенским улочкам и время от времени выкрикивал:

— Корзины! Красивые дешевые корзины!..

Тихо в деревне… Только изредка заметишь где-нибудь во дворе шамкающую бабусю с выводком проказников-внучат, или старика с пожелтевшими, грустно поникшими усами, караулившего сохшую во дворе пшеницу, или какого-нибудь больного, лежавшего в тени развесистых виноградных лоз. Но никто из них не обращал внимания на мои отчаянные выкрики, никому не нужны были мои красивые дешевые корзины…

Я изнемогал от этой нестерпимой жары, от этого бесцельного блуждания по улицам. Зверски хотелось есть. За один завалящий кусок хлеба я готов был отдать сейчас целую новенькую корзину, хоть и трудился над нею два дня. Но вместо того чтобы прицениться, а потом облюбовать себе подходящую корзину — как я этого ожидал, — люди окидывали меня презрительным, злобным или равнодушным взглядом и тут же поворачивались ко мне спиной.

Вот из ворот выглянула какая-то женщина, повязанная грязным пестрым платком, процедила сквозь зубы: «Проклятые цыгане…» — и с треском захлопнула калитку перед самым моим носом.