Сергей Кара-Мурза - Интеллигенция на пепелище родной страны

Как бы ни был интеллигент, который с энтузиазмом ринулся за Горбачевым и Ельциным, защищен идеологическим угаром, цинизмом или гибкостью ума, он уже не может не признать перед самим собой: смысл проекта, в котором он принял участие, ясен; этот проект, какими бы идеалами он ни оправдывался, означает пресечение всей предыдущей траектории России, ее размалывание в пыль для построения нового, чуждого порядка; большинство народа этого проекта не понимает и не принимает.

Это — очевидность, нет смысла перед собой это отрицать, эпоха партсобраний и оправданий кончилась. Кончился и период нейтралитета, он уже невозможен. Каждый, кто делом, словом или движением души помогал революции, уже не может не понимать, что несет за это личную ответственность. Лев Аннинский философски обобщает оправдания с вечной логикой "интеллектуальных авторов" любого преступления: не мы поджигали, мы только дали поджигателям спички. Но сейчас уже вопрос в том — тушишь ли ты пожар, или подтаскиваешь керосин.

Перестройка была с энтузиазмом воспринята большинством потому, что обещала устранить обветшавшую, надоевшую надстройку. Усилия по осмыслению нашей жизни открыли путь к обновлению, и перспективы были исключительно благоприятны. Но уже первый крик " иного не дано!" предвещал новый тоталитаризм революционного толка. Вершить судьбы страны снова взялась левая интеллигенция .

По традиции многие связывают левизну с интересами трудящихся, социальной справедливостью и равенством. Да, долгое время левизна была союзником этих принципов. Но гораздо глубже — философская основа. Левые — это те, кто считает себя вправе вести (а вернее, гнать) людей к сформулированному этими левыми счастью. Кумир демократов Милан Кундера сказал: "Диктатура пролетариата или демократия? Отрицание потребительского общества или требование расширенного производства? Гильотина или отмена смертной казни? Все это вовсе не имеет значения. То, что левого делает левым, есть не та или иная теория, а его способность претворить какую угодно теорию в составную часть кича, называемого Великим Походом".

И уже тогда "консервативная" часть общества, то есть, те люди, которые заботились прежде всего о жизни и ее воспроизводстве , задумались о том, что такое революция в конце ХХ века, какова будет ее цена. И стал нарастать разрыв этой консервативной массы и интеллигенции. Он столь явен, что мыслящий человек не может избежать самоанализа. И здесь я предлагаю его канву.

Вспомним, как было дело: архитекторы перестройки предложили как средство обновления революцию — и интеллигенция это предложение приняла. Никакие оправдания на то, что "мы не знали", невозможны. Горбачев сказал определенно: "Перестройка — многозначное, чрезвычайно емкое слово. Но если из многих его возможных синонимов выбрать ключевой, ближе всего выражающий саму его суть, то можно сказать так: перестройка — это революция… По глубинной сути, по большевистской дерзости нынешний курс является прямым продолжением великих свершений, начатых ленинской партией в Октябрьские дни 1917 года".

Если речи Горбачева еще как-то можно было принять за напыщенную риторику, то их деловая трактовка "прорабами" не оставляет сомнений. Т.И.Заславская в книге-манифесте "Иного не дано" пишет: "Предстоящее преобразование общественных отношений действительно трудно назвать иначе, как относительно бескровной и мирной (хотя в Сумгаите кровь пролилась) социальной революцией . Речь идет о разработке стратегии управления не обычным, пусть сложным, эволюционным процессом, а революцией , в корне меняющей основные общественно-политические структуры, ведущей к резкому перераспределению власти, прав, обязанностей и свобод между классами, слоями и группами… Спрашивается, возможно ли революционное преобразование общества без существенного обострения в нем социальной борьбы? Конечно, нет… Этого не надо бояться тем, кто не боится самого слова "революция". (А ведь как издевались над Сталиным, который предсказывал именно это "обострение социальной борьбы"!).

Главный клич всех революций — "Так жить нельзя!". Если эту мысль удается втемяшить значительной доле населения — есть "социальная база". Ведь если так жить нельзя, то не жалко и умереть ради разрушения этого ненавистного мира. Хотя уже даже последнему поэту ясно, что так жить, как жили до перестройки, было можно, хотя многое следовало менять. А та жизнь, которую нам устроили революционеры, бесчеловечна, и 99 процентов населения думают, как бы пережить это время.

Конечно, многие из числа тех, кто уже отрезвлен, в затруднении, верность "революционной присяге" — свойство честного человека. С вопросом о смысле этой "присяги" я и хочу обратиться к интеллигентам, в среде которых прошла моя жизнь. К тем, кто мне дорог и с кем развела меня эта новая революция.

Любая присяга сохраняет смысл до тех пор, пока законен тот вождь и тот порядок, на верность которому ты присягал. А эта законность сохраняется лишь покуда этот вождь и этот порядок выполняют свою исходную клятву, которую они дали некоему высшему в твоих глазах авторитету. Это может быть авторитет идеи, религии, священного образа народа. Полководец или царь не теряют легитимности даже будучи тиранами или терпя поражение — но сразу оказываются вне закона, оказавшись предателями . В ходе кампании против сталинизма был дан максимум информации о злодеяниях режима. И все же никто из идеологов перестройки не рискнул выдвинуть идею его нелегитимности. A пробный шар с попыткой оправдать предателя Власова ясно показал: в массовом сознании присяга сталинскому режиму остается обязательной. В трудные моменты истории каждый время от времени проверяет: кому он служит и молится, не изменил ли его вождь высшему авторитету — и не рухнул ли сам этот высший авторитет? Эта проверка болезненна. Но избегать ее нельзя — слишком велик уже риск превратиться в ландскнехта, воюющего против собственного народа, а то и в его палача — ведь в самом деле к штыку приравнялось перо .