Видое Подгорец - Цветы на пепелище

Пастух, которому старый сторож представлялся каким-то волшебником из сказки, никак не мог его понять.

— Если люди были к тебе так несправедливы, дедушка, если они так злы, то почему ты делаешь им столько добра? Ведь есть же пословицы: «…Око за око и зуб за зуб» и «Что посеешь — то пожнешь».

— Нет, сынок, так поступать — это легче всего, — возразил старик. — Зло нельзя победить злом. Настоящий человек должен уметь прощать. И потом, люди совсем не так плохи, как ты думаешь. Они просто придавлены нуждой и заботами, привыкли бороться в одиночку. Но когда они поймут, что каждый должен жить не только для себя, но и для других, тогда все будет иначе…

Зима уже уходила, понемногу снимая свои белые покровы с земли и серые с неба. Однажды Татарчонок напомнил старому сторожу о полезном деле, которому он собирался его научить, но сторож ответил:

— Потерпи еще немного, сынок. Придет весна, и тогда ты все узнаешь.

И вот однажды, уже в теплый весенний день, друзья вместе отправились в путь через холмы и поля. Яркие лучи солнца прогревали спину старого сторожа. Не боясь больше вероломного холода, он ожил, расправил плечи и выглядел теперь много бодрее.

Вскоре они остановились у небольшого колючего деревца, растущего у самого большака.

— А теперь примемся за наше полезное дело, — сказал сторож, указывая рукой на деревце.

Татарчонок тоже посмотрел на него, но ничего не понял. У деревца не было ни волка, ни зайца, ни птицы. И только фиалки весело улыбались солнцу.

— Видишь это молоденькое дерево? — спросил старик.

— Конечно, вижу. Это дикая яблоня, — сказал Татарчонок.

— Сейчас мы ее привьем, и тогда она станет приносить такие же большие и вкусные яблоки, как те, что ты сорвал в саду.

Мальчику очень понравилась такая работа.

Всю весну сторож и пастушок прививали дички. Они продирались сквозь кусты, срезали косой ежевику и колючий кустарник, чтобы те не заглушали молодые фруктовые деревья: абрикосы и сливы, груши и яблони, черешни, персики и айву, а также виноградные лозы… Обычно для прививок берут воск, но его у них не было, да и стоил он очень дорого, поэтому они замазывали разрез свежим навозом, обматывали тряпками, а затем тутовым лыком, чтобы навоз не смыло дождем. После этого из разрезанной ветки торчали только два маленьких рожка — черенки.

Осенью старый сторож проводил своего юного друга в другую деревню. Расставание их было тяжелым: оба за это время так привязались друг к другу, словно были дедом и внуком. Пастушонок горько плакал, но оставаться он не мог. Его хозяин продал своих овец, и ему пришлось искать работу в другом месте, чтобы прокормиться.

Потом пришла зима со снегами и морозами, и его друг-сторож тоже ушел. Но не в другую деревню, он ушел навсегда. Как-то его нашли в хижине уже мертвым. И все село вышло проводить старика в последний путь.

А затем снова наступила весна, другая, третья… пятая.

Привитые дички цвели и приносили плоды. Они превратились в большие, могучие деревья, которые весной покрывались цветами, а осенью ломились под тяжестью плодов. И люди, проходя мимо них, поднимали свои глаза к небу и говорили:

— Да будет благословенна рука того, кто их привил!

И при этом они называли имя старого одинокого сторожа, богатая, добрая и благородная душа которого словно воплощалась весной в тысячи цветов, а осенью — во вкусные чудесные плоды. Но мало кто вспоминал о диком пастушке с раскосыми глазами, несмотря на то что во всем, что они видели, была и его доля.

А пастух, шагая за чужими овцами и переходя из деревни в деревню, по-прежнему прививал дички, превращая их в роскошные плодоносящие деревья. Он перенял это полезное дело от своего старого друга, который перед своей смертью сумел привить и к его душе хороший черенок. Его глаза уже не смотрели так недружелюбно на других людей, да и люди перестали считать его злым.

Правда, он по-прежнему был молчаливым и продолжал жить уединенно, как и прежде, порой ему не хватало даже хлеба, а между тем богатство его было огромным. В десятке деревень под горой выросли сотни неогороженных фруктовых садов.

Он жил, как ему завещал старый сторож».

Преподаватель Иосиф Дроздовский снял очки, вытащил из внутреннего кармана пиджака шелковый платочек и стал медленно вытирать затуманенные стекла. Затем, водрузив снова золотую оправу на нос, окинул взором весь класс, чтобы узнать, какое впечатление произвел на нас этот маленький рассказ. В классе царила тишина. Никто не двигался, не разговаривал. Тогда Дроздовский удовлетворенно улыбнулся.

— Наш урок окончен, — сказал он. — Думаю, что на этот раз нет надобности говорить об ошибках, допущенных на прошлой неделе.

По длинному серому коридору разнесся звонок.

Близилась зима. Погода стояла мрачная. Стало совсем холодно. Небо над городом и над окружающими его холмами, которые стали похожи на черных динозавров, казалось, опустилось совсем низко и почти не меняло свой цвет — было то свинцово-серым, то почти черным. Не переставая дул сильный ветер, от которого становилось еще холоднее. Горожане говорили, что их расположенный в ущелье город самый ветреный и холодный во всем мире. Временами шел дождь, сменявшийся ледяной изморозью, иголки которой буквально вонзались в лицо. Правда, иногда серая вуаль неба будто разрывалась, но в моменты прояснения холод еще больше усиливался и сухой ветер резал уши, нос и щеки, как стекло. Такая погода длилась долго. Я был плохо одет и поэтому почти не выходил из интерната. Мой мир, мой реальный мир был бесконечно тесен и ограничивался старой, источенной червями партой, книгами, тетрадями, атласами и блокнотами. С урока на урок, от задачи к задаче — так проходило все время. Однако был у меня и другой мир — невидимый мир моих грез, и мечты часто переносили меня далеко-далеко, в теплые родные края, в небольшое село под горой, теперь, вероятно, окутанное постоянными туманами. Как же мне хотелось, чтобы мои грезы стали реальностью, чтобы, открыв глаза, я не видел больше мрачных стен интерната. Но мечты оставались мечтами, а действительность — действительностью. И я тосковал, терзался, мрачные мысли переполняли мою голову, а тело охватывала какая-то слабость. Впереди все было мрачно: серая, безрадостная жизнь, вынужденное заточение в стенах интерната из-за плохой одежды, отвратительная однообразная пища: капуста, лук-порей, сушеная козлятина. А осень то и дело стучала в окно своими холодными пальцами, словно угрожала, словно пыталась погасить в душе моей последнюю крохотную искорку надежды.

Глаза мои скользили по страницам открытой книги, но ум ничего не воспринимал. Я был весь во власти своих мыслей. Снова и снова вставал передо мною один и тот же вопрос, который я, несмотря на все старания, никак не мог решить: оставаться мне и впредь здесь, в школе, за партой, или удрать отсюда навсегда? Кажется, тогда желание убежать перевешивало во мне все остальное. Только в этом я видел свое спасение. А ведь не было, казалось, ничего проще. Стоило перескочить через серые стены интернатского двора — и ты уже на узкой мощеной улочке, откуда можно идти на все четыре стороны, неважно, куда, неважно, как долго, только бы как можно скорее и как можно дальше.