Видое Подгорец - Цветы на пепелище

Пока мы с папашей Мулоном разглагольствовали о полевых работах, Белка, стоявшая рядом, спокойно похрустывала травой. Я посмотрел на нее:

— Папаша Мулон, а ведь с таким здоровым брюхом Белка не сможет ходить вокруг столба на гумне…

— Э, Таруно, до молотьбы Белка наверняка ожеребится и такого брюха у нее не будет и в помине. Поработаем еще и на покосе. Ничего, сынок, четыре руки уж как-нибудь сумеют прокормить два рта…

Рисовые поля начинались сразу же за рекой. Их волнистая гладь тянулась до самого леса, зеленеющего под горой. Крупные, налившиеся колосья, тронутые золотым солнечным загаром, уже упруго клонились к земле.

При виде этих рисовых полей меня всегда охватывало радостное волнение, словно они принадлежали нам, цыганам.

Видно было, как все тяжелеют и желтеют колосья, как все тверже и крепче становятся их зерна. Приближался день, когда в эту густую пожелтевшую стену мы вонзим свои острые серпы.

Жатву я ожидал с великим нетерпением, наверно, потому, что работа эта была мне в новинку. Известное дело: новое всегда бывает интересным.

Если Мулон не удил рыбу, то обычно усаживался под ивой и с удивительным искусством плел великолепные корзины любых размеров. Для изготовления этих корзин нам приходилось отправляться в орешник за деревней или же в ивняк, росший вдоль каналов на рисовых полях, и отбирать там самые тонкие, самые гладкие и гибкие лозы. Потом я сдирал с лоз кору, и они становились белыми-белыми, словно их окунули в сметану.

— Такие корзины крестьянки частенько берут с собой на базар, — говаривал мне старик, — и за них неплохо платят.

Через его морщинистые руки прошли сотни, тысячи подобных прутьев. И до чего же легко и послушно подчинялись они ему!

Бывало, я часами просиживал рядом с ним, помогая в работе: сначала держал, а потом подавал ему лозы, с интересом наблюдая, как ловко и искусно он заплетает их одну за другой.

— Папаша Мулон, я тоже хочу научиться плести. Научи меня, — просил я его, когда был еще малышом.

— Сначала приглядись хорошенько, как это делается, — отвечал он. — Труд, конечно, не тяжелый, но все-таки сначала присмотрись. Тебе еще не под силу заплетать лозы. Ручонки-то у тебя пока слабоваты.

Когда он говорил мне так, я обижался. Неужели я так никогда и не вырасту? Неужели мне не удастся смастерить то, что мне хочется? Обидно было, что старик совсем не верит в мои силы.

В таких случаях я почему-то вспоминал о слепом Рапуше и невольно сравнивал себя с ним. «Рапуш большой», — убеждал я себя. А на самом-то деле мы были сверстниками. Больше того, он был даже ниже меня да и послабее. И, однако, никто не говорил, что он еще мал. Как известно, мой слепой товарищ хорошо играл на скрипке, доставшейся ему по наследству от отца, и его частенько хвалили за прекрасную игру. Когда он брал в руки скрипку, все собирались вокруг него и, задумчиво вздыхая, твердили:

— Вот это да! Вот это игра! Да будет благословенно такое сердце…

Его тонкие, худые пальцы словно созданы были специально для скрипки. Плавно скользя по ее струнам, они извлекали удивительно теплые и нежные звуки.

Ну, а я, не в пример Рапушу, был еще малышом, и это меня обижало.

— Папаша Мулон, я ведь уже не маленький!

Старик, должно быть, и сам догадывался, что мне осточертело ходить в «малышах», и потому говорил мне:

— Кто тебе сказал, сынок, что ты маленький? Вот лоза — плети себе на здоровье.

Наконец-то я добился своего и теперь чувствовал себя на седьмом небе. Еще бы: я стал взрослым! Долго у меня ничего не получалось. Прутья не слушались, выскальзывали из рук, и я чуть ли не часами бился над каким-нибудь упрямым прутиком, чтоб подогнать его к нужному месту. Однако со временем прутья перестали упрямиться и стали послушно гнуться под моими пальцами. И вот готова уже первая моя корзина.

Как-то Мулон взял сделанную мною корзину и принялся внимательно рассматривать ее, вертя во все стороны. Его бронзовое лицо озарилось улыбкой. Он был доволен.

— Хорошо сплел. Молодец! Вот теперь научился.

— А ее купят?

— Наверняка. Она ведь ничем не отличается от остальных. Настоящая корзина.

Я прекрасно знал, что ей далеко до совершенства. В одном месте прутья немножко выгнулись, и корзинка поэтому казалась какой-то пузатой. Но это меня не тревожило. Следующая будет лучше.

В тот день я одержал свою пусть маленькую, но зато первую победу. Здорово! Впрочем, об этом я никому не сказал.

С того злополучного купания прошло уже два дня, и за это время я ни разу не видал ни Насиху, ни Рапуша.

Родителей у слепого скрипача не было. Был только старший брат Базел.

Папаша Мулон рассказал мне, что их родители, как и мои, погибли во время войны — их расстреляли немцы. А получилось так: однажды, когда они тряслись по дороге в своих жалких повозках, их неожиданно увидели немцы и, недолго думая, подняли пальбу. Базел спрятался в густой пшенице. В него тоже стреляли, но наугад, и, по счастью, пуля его не догнала. А Рапуш был совсем еще маленьким: немцы его не заметили среди тряпья и одеял в повозке. Он лежал там в пеленках, в свивальнике. Тогда его звали совсем по-другому, но Базел дал ему имя отца.

В то время Рапуш был еще зрячим. Но как-то ночью — уж никто и не помнил: то ли в войну, а может, и позже, пока Базел бродил по окрестным деревням, перекупая ослов и лошадей, — Рапуш лишился зрения. Никто не знает, как это произошло.

Некоторые утверждали, что неподалеку от повозки взорвался снаряд и ослепил малыша.

Другие же нашептывали вещи пострашнее: будто пришла ночью в табор злющая цыганка — может, даже сама Хенза — и плеснула в глаза мальчонке крутым кипятком… Правда, никто не видел ее в тот самый момент, когда творила она свое черное дело.

Вернувшись в табор и увидев потускневшие глаза брата, Базел заметался, закричал как помешанный. И все спрашивал:

— Кто это сделал? Скажите, люди, кто?.. Убью гадину!..

Вот так и стал Рапуш слепым сиротой.

«Может, и моих родителей расстреляли где-нибудь на дороге? — думал я. — Может, тоже в поле, среди пшеницы? Если б не папаша Мулон, я наверняка бы стал таким же горемыкой, как и Рапуш».

Эти невеселые мысли нередко одолевали меня, и историю слепца я почему-то всегда связывал с тогдашними моими ночными страхами.

Иногда — не знаю, во сне или наяву — мне виделась в каком-то далеком зыбком тумане незнакомая женщина с красивым лицом и мягкой, ласковой улыбкой. Меня словно притягивал, обволакивал ее нежный, заботливый взгляд, но я никак не мог убедить себя, что это моя мать… И все потому, что этот мгновенно возникающий, бесплотный образ тут же растворялся в туманной дали, а вместо него на меня надвигалась какая-то безликая серая масса. В эти минуты меня охватывала непонятная, беспричинная жалость — жалость к самому себе.