Майкл Морпурго - Адольфус Типс и её невероятная история

Панталонфелд отправила нас по домам просто на всякий случай: вдруг ещё бомбардировщики прилетят. Но мы не пошли по домам, а пошли искать, куда упала бомба. И мы её нашли. На пшеничном поле мистера Берри, прямо за деревней, оказалась огроменная дыра. Туда уже пришёл дядя Джордж в своей униформе – он в отряде местной самообороны – и указывал всем, что делать. Наверное, следить, чтобы никто не свалился в яму. Никто не пострадал, кроме бедняги-голубя, который, похоже, объедался пшеницей, когда упала бомба. Его перья разлетелись повсюду. Потом один из городских на́чал хвастаться, что до́ма, в Лондоне, видал дырки и побольше. Крепыш Нед Симмонс сказал, куда этому лондонцу идти, и что он о нём думает, и обо всех напыщенных городских заодно, ну и понеслось, как обычно: мы против них. И я ушла.

Я уже шла домой и вдруг увидела, как по дороге едет этот джип, прямо ко мне. В нём сидел один солдат в американской каске. Он затормозил со скрежетом и сказал: «Эй, привет!» Солдат был чернокожий. Я ещё никогда в жизни не видела чёрных людей, только на картинках в книжках, и поэтому не знала, что ответить. Я изо всех сил старалась не таращиться на него, но ничего не могла с собой поделать. Ему пришлось дважды переспросить, по той ли дороге он едет в Торпойнт, и только тогда я наконец смогла кивнуть. «Знаешь что? У тебя такие же косички, как у моей самой младшей сестрёнки, – сказал он, а потом ещё добавил: – Пока!» И уехал, разбрызгивая лужи. Я немножко огорчилась, что в этот раз мне не досталось конфеты.

Когда я добралась до дома, то получила второй сюрприз, плохой. Я рассказала про бомбу и про то, что дядя Джордж и отряд самообороны уже были там, а ещё про чёрного солдата, которого встретила на дороге. Маме с дедушкой словно не было до всего этого дела. Мне это показалось странным. И странно, что никто из них как будто не хотел со мной разговаривать и даже на меня смотреть. Мы все пили чай на кухне, когда вошла Типс. Она потёрлась о мою ногу, а потом принялась бродить туда-сюда и мяукать: под столом, под шкафом, под буфетом. Но она мяукала не как всегда, когда хочет еды или ласки или когда приносит мышь. Типс звала кого-то, и когда я взяла её на руки, то нащупала кое-что новое. Её пузо всё так же висело мешком, но определённо изменилось. Она больше не была толстой и круглой. Я сразу же поняла, что они натворили.

– Нам нужно было это сделать, Лили, – сказала мама. – Лучше сразу, пока она не успела сильно к ним привязаться. Иногда ради добра приходится поступать жестоко.

Я завопила на них: «Убийцы! Убийцы!» Потом унесла Типс к себе в комнату. Я и сейчас тут с ней. С тех самых пор я всё плачу, и погромче, чтобы они услышали, чтобы им стало так же плохо, как мне.

Типс лежит у меня на коленях и умывается, будто ничего не случилось. Она даже мурлычет. Может, она ещё не поняла. А может, поняла и уже нас простила. Сейчас она перестала вылизываться. Она смотрит на меня, как будто всё-всё понимает. Сомневаюсь, что она нас простила. И вряд ли когда-нибудь простит. С чего бы?

Вторник, 5 октября 1943 г.

День моего рождения. Я родилась в этот день двенадцать лет назад, в десять часов утра. Я уже давно говорила, что мне двенадцать, и вот теперь это и правда так. Всё, чего я хочу теперь, – чтобы мне исполнилось тринадцать. И даже тринадцать недостаточно взросло. Мне очень-очень хочется стать намного старше, чем сейчас, но не такой старой, как дедушка, – не так, чтобы я ходила согнувшись, а мои руки загрубели и все покрылись морщинами и венами. И чтобы у меня из носа вечно текло, а из ушей росли волосы, тоже не надо. Но я очень хочу, чтобы мои года побыстрее добежали где-то до семнадцати – тогда школа, и Панталонфелд, и деление в столбик закончатся насовсем и никто не сможет забрать у меня котят и утопить их. Будет так здорово, когда мне станет семнадцать, потому что к тому времени война точно кончится. Дедушка говорит, мы уже побеждаем и до конца осталось совсем недолго. Тогда я смогу поехать в Лондон на поезде – я ещё никогда не бывала в поезде, – и увидеть все магазины, и покататься на этих больших красных автобусах и на метро. Барри Тёрнер мне всё об этом рассказал. Он говорит, там на улицах есть фонари, повсюду миллионы людей, и кино, и танцзалы. Его папа работал в кинотеатре до войны, до того как погиб. Барри как-то раз мне сказал – это было самое первое, что он вообще рассказал мне про своего папу.

Ой, а я ведь так до сих пор и не получила письма от моего папы. Наверное, он всё ещё зол на меня из-за того, что я сказала. Я бы очень-очень хотела этого не говорить. Он мне приснился позавчера. Я обычно вообще не помню снов, но этот запомнила, хоть и всего кусочек. Папа вернулся домой и доил коров, но только в военной форме и в каске. Это был кошмар, потому что когда я зашла в доильню, то заговорила с ним, а он даже головы не поднял. Я закричала, но он всё равно не смотрел на меня. Как будто кого-то из нас там не было, но мы были, оба были там.

Понедельник, 1 ноября 1943 г.

Барри повторял это каждый раз, как меня видел. Это уже здорово бесило. В конце концов я наорала на него, и он расстроился. Знаю, что не стоило этого делать, Барри ведь просто шутил и подружиться хотел. Он не разревелся, но почти.

Но сегодня мне ещё больше стыдно из-за кое-чего другого, гораздо худшего. С тех пор как у нас появилась Панталонфелд, я над ней издевалась, – все мы, но я больше всех. У меня здорово получается доводить людей, если мне этого хочется. Когда она пришла к нам в первый раз, то не понравилась мне и я ей надерзила, а она рассердилась и наказала меня. Я снова ей надерзила, и Панталонфелд меня снова наказала, и так всё и продолжалось, ну а потом я уже вообще никак не могла с ней поладить. Я всё время считала её врединой, с самого начала, а теперь случилось вот это.

Сегодня к нам в школу пришёл викарий из церкви и сказал, что утром нас будет учить он, поскольку миссис Блумфелд не очень хорошо себя чувствует. Она не то чтобы больна, но у неё горе, пояснил он. Она горюет оттого, что узнала новости: её муж, который служил в торговом флоте, пропал без вести где-то в Атлантике. В его корабль попала торпеда. Несколько выживших подобрали, но мужа миссис Блумфелд среди них не было. Викарий сказал нам, что, когда она вернётся в школу, нам лучше бы вести себя помягче и подобрее, чтобы не огорчать её ещё больше. Потом он велел нам закрыть глаза, сложить руки и помолиться за неё. Я заодно помолилась и за себя, потому что не хочу, чтобы Бог отвернулся от меня за все те гадости, которые я говорила и думала о ней. И за папу я тоже молилась: пусть Бог не заставит его погибнуть в пустыне только потому, что я дурно себя вела с миссис Блумфелд, и пусть папа знает: когда я говорила, что хочу, чтобы он умер, из-за котят, которых он утопил, я на самом деле этого не хотела. Я никогда в жизни так старательно не молилась. Обычно, когда мне положено молиться, мои мысли всегда где-то блуждают, но сегодня было не так.