Майкл Морпурго - Адольфус Типс и её невероятная история

Кто-то попытался встать и задать вопрос, но без толку. Лорд от них просто отмахнулся.

– Говорю вам, бесполезно меня спрашивать почему и зачем. Всё, что мне известно, я вам уже рассказал. Это нужно для военной операции, для учений – вот всё, что вам нужно знать.

– Да, но как надолго? – спросил викарий из задних рядов.

– Примерно шесть-девять месяцев, возможно дольше. Мы не знаем наверняка. И не беспокойтесь. Мы позаботимся, чтобы у каждого было место для жизни, и, разумеется, каждому, всем фермерам и предпринимателям, выплатят соответствующую компенсацию за любые убытки или ущерб. И следует честно предупредить: ущерб будет, и значительный.

Можно было услышать, как комар пролетает. Я ожидала кучу протестов и вопросов, но все, похоже, онемели. Я взглянула на маму. Она смотрела прямо перед собой, приоткрыв рот, очень бледная. Всю дорогу домой в темноте я донимала её вопросами, но она не сказала ни слова, пока мы не подошли к ферме.

– Это убьёт его, – прошептала она. – Твоего дедушку. Это его убьёт.

Едва войдя в дом, она сразу всё выложила. Дедушка сидел в своём кресле, грея ноги у печки, как обычно.

– Нам придётся уехать, – выдавила мама и рассказала ему всё.

Дедушка помолчал секунду-другую, потом просто заявил:

– Им сначала придётся вытащить меня отсюда. Я родился здесь и умру здесь. Я никуда не поеду, ни ради этих чёртовых янки, ни ради кого.

Мама и сейчас с ним внизу, пытается его уговорить. Но он не станет ничего слушать – я знаю, не станет. Дедушка не так чтоб много говорит, но если уж что скажет, то так и сделает. Он своё слово держит. Типс запрыгнула на мою кровать и затоптала весь мой дневник грязными лапами! Повезло ей, что я так сильно её люблю.

Вторник, 16 ноября 1943 г.

В школе, в деревне, куда ни пойдёшь и кого ни встретишь, все говорят только об эвакуации. Как будто на нас обрушилось стихийное бедствие – никто не улыбается, все какие-то не такие. С тех самых пор, как нам сказали про эвакуацию, стоит густой туман. Он повсюду вокруг, старается заползти во все окна. Мне уже становится любопытно, уйдёт ли он когда-нибудь вообще, увидим ли мы солнце снова.

Я теперь совсем по-другому думаю про Барри. Этот вонючка Боб Болан пристал ко мне на перемене и давай дразниться из-за дедушки: что он один во всей деревне отказывается уезжать. Обозвал дедушку тупым старым козлом. Сказал, что его надо сдать в лечебницу для психов и запереть там покрепче. Мейзи в тот момент была рядом, но она-то за меня не вступилась, а ведь вроде бы моя лучшая подруга. Теперь уже бывшая. Никто не стал меня защищать, так что пришлось мне самой. Я толкнула Вонючку (я больше не буду звать его Боб Болан, потому что «Вонючка» подходит ему гораздо лучше), а Вонючка толкнул меня, и я упала и ободрала локоть. Я сидела и выковыривала песок из локтя, старалась не показать виду, что плачу, как вдруг подбежал Барри. Я даже не заметила, как он сбил Вонючку с ног и начал колошматить. Миссис Блумфелд пришлось его оттаскивать, но Барри успел расквасить Вонючке нос, и поделом. Когда миссис Блумфелд вела обоих в школу, Барри оглянулся через плечо и улыбнулся. Мне не удалось сказать ему спасибо, но я это сделаю. Если бы он только перестал ковыряться в носу и всё время мне улыбаться, то, наверное, и вправду мне понравился бы. Но целоваться с ним я не собираюсь.

Вторник, 30 ноября 1943 г.

Кое-кто уже начал вывозить свои вещи. Сегодня утром я видела, как папа Мейзи ехал по дороге на телеге, загруженной кроватями и стульями, кухонными шкафчиками, чайными ящиками и всем таким прочим. Мейзи сидела наверху и махала мне. Мы снова дружим, но теперь она уже не моя лучшая подруга. Наверное, сейчас мой лучший друг – Барри, потому что я знаю, что могу ему доверять по-настоящему. Потом я увидела, как мисс Лэнгли уезжает на машине, к которой сверху пристёгнуты чемоданы и сундуки. На коленях у неё сидел Джимбо, этот её кошмарный джек-рассел-терьер, – он загоняет Типс на дерево всякий раз, как увидит. Мама сказала, мисс Лэнгли уезжает к кузине в Шотландию, за тысячи миль отсюда. Я только что сообщила это Типс, и она вдруг замурчала, очень радостно. По-моему, это значит «скатертью дорога».

Многие собираются поехать жить к родственникам, и мы бы могли, только дедушка не хочет. Ферма дяди Джорджа всего в паре миль от нас, сразу за тем местом, где пройдёт забор из колючей проволоки. Мама уже начала с ним договариваться. Дядя ответил, что семья есть семья и он будет только рад нам помочь. Я слышала, как он говорил дедушке, что можно перевести к нему наших молочных коров, всех овец, всю технику, папин фордсоновский трактор – всё-превсё. Будет тесновато, сказал дядя Джордж, но, как говорится, в тесноте да не в обиде. А дедушка и слушать не захотел. Он не уедет, и точка.

Среда, 1 декабря 1943 г.

На перемене я нашла Барри, он сидел возле мусорных баков за навесом для велосипедов. Глаза у него были красные. Он плакал, но старался этого не показать. Сначала ему не хотелось говорить мне, в чём дело, но чуть погодя я из него всё вытащила. Он плакал из-за того, что больше не сможет жить у миссис Морвенны, когда она уедет в Кингсбридж на следующей неделе. Она ему очень нравится, да к тому же теперь ему вообще некуда идти. И чтобы его утешить, а ещё за то, как он позавчера подрался с Вонючкой из-за меня, я предложила пойти ко мне поиграть после школы, если только он не будет ковырять в носу. Тогда Барри повеселел, но куда больше оживился, увидев коров и овец. А когда я показала ему папин фордсоновский трактор, он прямо очумел. Как будто ему насовсем подарили новую игрушку. Я его никак не могла оттащить от трактора. Дедушка провёл Барри по всей ферме и позволил поводить трактор, что было нечестно: мне он никогда не разрешал. Когда они вернулись, оба были счастливые, как младенцы. Я уже сто лет не слышала, чтобы дедушка столько смеялся.

Барри набросился на мамин бисквитный торт со сливками и ел кусок за куском и всё время не переставая болтал о тракторе и ферме (и никто не сказал ему, что нельзя говорить с набитым ртом, и это тоже нечестно – меня-то мама всегда за такое ругает). Он бы и весь торт слопал, если бы мама не убрала оставшееся. Барри всё так же мне улыбается, но теперь меня это не так раздражает. На самом деле мне даже нравится.

Потом, когда мы вместе шли по дорожке к воротам фермы, он вдруг опять взял и скис. За всю дорогу почти ни слова не сказал и потом вдруг выпалил: