Макс Бременер - Пусть не сошлось с ответом!.. Присутствие духа

В тамбуре стало очень тесно, он как-то незаметно наполнился людьми: хоть тут и было жарко, но дышалось все-таки легче, чем в вагоне. Стоя нос к носу с Жорой, стиснутый со всех сторон людьми с измученными, в поту и копоти лицами, Воля вдруг подумал о том, что он тут, один среди всех, - человек другой судьбы. Ему не предстоит ехать в переполненном душном вагоне неизвестно куда, неизвестно сколько… Он скоро вернется в просторную чистую квартиру, в комнату, где посреди стола стоит на круглой вязаной салфетке графин с прозрачной холодной водой. После дежурства на крыше школы он на рассвете уснет в своей постели, откинув белое покрывало…

- Знаешь что? - сказал быстро Воля. - Если вы с матерью не знаете пока что, куда ехать, то… к нам можно! Понял?.. У нас хорошо, увидишь. Места хватит. Сейчас возьмем ваши вещи и пойдем! - Ему казалось, что помешать им может только одно: внезапное, сию же минуту, отправление эшелона. Тогда они не успеют. - Помоетесь… Осенью, если от вас фашистов еще не выбьют, в школу на пару будем ходить. Если уже выбьют - домой поедете! Ну?!

Но Жора почему-то не трогался с места, не спешил за матерью и вещами.

- Что ты… - сказал он, слабо улыбнулся и покачал головой. - А разве… разве вы сами еще не уезжаете?..

- Мы?!

В городе, конечно, было тревожно, однако и в последние дни паники не возникало. Считалось, что немецкое наступление будет остановлено у старой советско-польской границы, существовавшей до тридцать девятого года. Это мнение было для Воли особенно убедительным, потому что его разделял Гнедин.

- Мы никуда не уезжаем, - твердо, чуть отчужденно ответил Воля.

Мальчик не обратил на его тон никакого внимания.

- Нельзя упускать момент, - произнес он медленно и, как показалось Воле, с той особенной внятностью, с какой обращаются к глухим, угадывающим слова по движениям губ. - Это очень опасно, - добавил он, и опять движения его губ были нарочито раздельны и четки…

- А что безопасно? - спросил Воля с усмешкой. - Уехать подальше?

Не замечая усмешки, Жора кивнул:

- Подальше. Например, вот в… знаешь крупный город на Урале?.. Носит имя известного большевика…

- В Свердловск? - громко подсказал Воля. - А то еще можно в Омск! Или лучше в Томск?! А?..

Ему показалось, что он глядит на Жору презрительным, испепеляющим взглядом, а на самом деле он смотрел на него обиженно и растерянно, сам испуганный внезапным, бесповоротным переходом от жалости к неприязни… «Трус! - думал он. - Ему только подальше бы!.. Трус!»

И, чтобы не сказать этого вслух, он, не прощаясь, без слова ринулся из тамбура вниз по лесенке, спрыгнул на землю и побежал к вокзалу…

Дома Воля застал мать, Гнедина и Бабинца (он жил в доме напротив и был родичем Прасковьи Фоминичны, отцом ее племянника Кольки) за разговором, важность которого была видна по их лицам.

- …поездом или автомобилем - все равно, и безотлагательно, - говорил Евгений Осипович, настойчиво глядя на Екатерину Матвеевну.

- Или пешком? - спросила та, и на Волю, еще не вполне понявшего, о чем у них речь, пахнуло близостью опасности.

- На худой конец, - покачал головой Гнедин, не исключая такого варианта, но сомневаясь в нем. - Пешком - далеко ли…

- Почему? И пешком далеко можно уйти, - перебил Бабинец, хотя у него была только одна нога. - Знать бы куда!..

Тут все трое заметили вошедшего Волю и переглянулись между собой.

- Вот понимаешь ли… - сказал Гнедин и сделал над собой какое-то усилие. - Из сегодняшней сводки видно, что линия старой советско-польской границы перейдена фашистской армией. Ну, и теперь… Вряд ли на их пути сюда есть рубежи, которые можно долго удерживать.

Он произнес это так, как докладывал бы своему командарму о поражении, не имея оправданий.

- Как же?! - с испугом и, показалось Евгению Осиповичу, с укором спросил Воля. - Вы же говорили, что…

- Не знаю, - тяжело ответил Гнедин и наклонил голову. - Ну, так… Пойду с Машей прощусь, - проговорил он и для одного Воли - остальные знали уже - добавил: - Я ведь сегодня уезжаю.

Все последние дни Евгений Осипович настойчиво пытался дозвониться по междугородной в Москву, в Наркомат обороны. Он звонил с почты, из кабинета горвоенкома, - без успеха. С Москвой не было прямой связи, линия была перегружена. В переговорах с Москвой решались вопросы формирования новых воинских соединений, эвакуации предприятий на восток, судьбы крупных коллективов, жизни или смерти тысяч людей. А он звонил, чтобы спросить о себе одном, о своем назначении…

Гнедин понимал, что с началом войны объем работы Наркомата обороны по меньшей мере утысячерился. Как же теперь можно было надеяться, что его дело решится, что на него будет затрачено время в больших кабинетах на улице Фрунзе, когда и в предвоенные, почти спокойные недели что-то, видно, было важнее, первоочереднее, чем его назначение и судьба.

Невероятно, нелогично было полагать, что ему удастся дозвониться в Москву, что его звонок сыграет роль, и Гнедин не надеялся, но и попыток не прекращал.

«Наверно, логично было бы, - думал он как-то в те дни, идя с Машей по городскому парку, по центральной аллее которого маршировали новобранцы, только что надевшие военную форму, - если б я был сейчас в бою или в земле, с немецкой пулей в сердце. Но я жив, и я… штатский непризывного возраста. Частное лицо в цивильном костюме…»

Он усмехнулся. Ему вспомнилось, как на сессии ВЦИКа старый большевик, предреволюционные годы проведший в Швейцарии, сказал ему (Евгения Осиповича посылали тогда лечиться за границу): «Не представляю себе вас в цивильном - это, право же, все равно что Семен Михайлович без усов или Ока Иванович без подусников!»

Человека, сказавшего это, не было теперь в живых, и он уже не мог увидеть ни Гнедина в цивильном, ни еще многого, что переменилось в жизни так, как он не сумел бы себе представить наперед… Впрочем, усы Семена Михайловича и подусники Оки Ивановича сохранились, какими были.

В тот день и час, когда Воля на вокзале предлагал мальчику-беженцу сойти с эшелона и остаться в их городе, Гнедин все-таки дозвонился в Москву, в наркомат. И, раньше чем он успел себя назвать, его узнал по голосу генерал, служивший лет десять назад у него в дивизии начальником штаба. Генерал сказал, куда Гнедину следует выехать за назначением, сказал, что вызов ему уже послан, спросил, откуда звонит Евгений Осипович, и, узнав, откуда, добавил, чтобы он поторопился.

- Слушаюсь, - отвечал Евгений Осипович, и с этой минуты не было больше штатского Гнедина. Снова он знал, куда ему надлежит прибыть, в чье распоряжение явиться. На миг он ощутил спокойствие и так часто возникавшую когда-то уверенность, что сил у него хватит, что он прибудет, явится, выдюжит. А вслед за этой счастливой минутой пришла другая - он подумал о Маше, которой больше не принадлежал, как вчера, и вздрогнул так, будто всем естеством вспомнил испытанную нестерпимую боль…