Анатолий Алексин - Чехарда. Повести

— Простите, что я хоть на мгновение попросила вас стать генералом прежних времен, который, как вы помните, конечно, при первом появлении изображен автором саркастически: «…всех выше и нос и плечи подымал вошедший с нею генерал».

А с кем… с нею ? — с игривой загадочностью спросила тетя у зала.

— С Татьяной! — хором ответили прилежные читатели.

— Я хотела, Николай Михеевич, чтобы вы преподали нам всем урок деликатности. И вы это сделали.

Николай Михеевич уже вполне разгладил свои усы. И не знал, что с ними делать дальше. Он уважал просветительство тети Зины, но, несмотря на свои многочисленные колодки и значки, был по-детски стеснителен (знакомое мне качество!).

К счастью, какая-то пожилая читательница, проявив инициативу, отметила, что роман в стихах «затрагивает и проблемы воспитания»: в доме Лариных Татьяну воспитывали хорошо, а Ольгу нет, и в результате она оказалась виновницей гибели начинающего поэта. Пожилая читательница так и сказала: «Начинающего».

Сразу после этого тетя Зина попросила Любу высказаться от имени Ольги.

Участники «суббот» знали друг друга и Любиного перевоплощения стали ждать, как ждут первого ответа «новенькой» в школьном классе.

— Ольга сама-то от своего собственного имени почти ничего в романе не произносит, — сказала Люба, не смущаясь ожиданием притихшего зала. — Как же я могу говорить за нее? Ну, а Пушкин, всем известно, написал:

За кого еще высказаться?

Лицо у тети вновь сделалось «обожженным». И мне опять стало жаль ее. Но другая тревога перебила первую, оказалась сильнее: «Люба не хочет нравиться тете… Значит, ей все равно! Не придает значения?..»

В трудную минуту устремляются к родным людям — и тетя устремилась ко мне.

— А как бы ты, Митя Санаев, отреагировал на письмо Татьяны, если бы оказался на месте Онегина?

Предложи мне тетя обратиться от имени Ленского к Ольге, в которую только что должна была перевоплотиться Люба Калашникова, я бы нашел слова! А тут я, не желая изменять Любе с Татьяной, ответил:

— Мне трудно представить себя… на месте Онегина.

— Всем трудно переноситься в другую эпоху, — не упрекая, а разъясняя, сказала тетя.

И спросила, кто хочет перенестись туда вместо меня. Сразу взметнулось несколько рук.

Вчера, когда мы вернулись из библиотеки, тетя сказала:

— Она, конечно, хорошенькая. Но очень провинциальна. Я бы ею увлечься не смогла! Старается прикрыть свою провинциальность дерзостью, независимостью. И очень уж «окает», как-то демонстративно… Могла бы сдержаться. Кстати, у тебя в имени и фамилии ни одной буквы «о» нету — так что на тебе она пока не делает «ударения»!

— А ты ей понравилась. Люба и правда сказала мне:

— Твоя тетя совершает что-то совсем необычное. Мне это нравится! Если бы многие делали то, что она, люди знали бы Ростовых, Базаровых, Катю Рощину не только по фамилиям, а как полагается. У нас, в Костроме, больше свободного времени, чем у вас тут… Ты Белинского читал?

Я с малолетства не умею врать. И не считаю это своим достоинством, потому что даже стерильно честный Монтень утверждал: одну только правду говорить невозможно. Если же я пытаюсь соврать, то это написано аршинными буквами у меня на лице.

— Читал, — ответил я, потому что Белинского нам «задавали» в школе.

— Внимательно читал?

— Не очень.

— Жаль. Но никакого трагизма!.. Он ведь по поводу каждой повести, которую анализировал, создавал свою повесть, а по поводу поэмы — поэму. Литературоведческие, конечно… Я называю его своим любимым писателем. Не критиком, а писателем: читается, как «Обрыв» или «Три мушкетера». Не оторвешься. Только еще гораздо мудрее! Говорят: «Неистовый Виссарион», — и вроде все. Высказались, изучили! А он — тончайший, умнейший. Неистовым был Отелло!

— Конечно… конечно!

— Хотя «неистовым» его тоже классик назвал. Но ведь они не рассчитывали, что мы каждую их фразу будем бесконечно «обкатывать», заменяя ею собственное мнение. Ты, надеюсь, не возражаешь? — Я давно понял, что возражений она не любит. — Это ведь очень легко: тот сказал так, а другой — эдак. И думать не нужно! Я вот, если надо кого-нибудь убедить (даже преподавателей!), говорю: «Как сказал один из великих…» Начинают кивать головами. Соглашаются. Если даже я не права. Надежный прием. Воспользуйся!

— Я тоже часто обращаюсь к тому, что они думали и говорили.

— Но я обращаюсь к тому, чего они и не говорили! Слышала бы моя тетя!

— Меня дома так и прозвали: «Как сказал один из великих…» Длинноватое прозвище. Но я люблю необычное. А у тебя есть прозвище?

— Нет. — ответил я, ощущая на лице неприятную, обжигающую краску.

Не мог же я назвать себя «баржей». Хотя Люба, я чувствую, тоже постепенно становится моим буксиром.

Тетя заметила это:

— Ты не можешь стать мужем, хотя бы потому, что не создан быть главой семьи. И вообще главой! Даже, увы, какою-нибудь учреждения — но тут я постараюсь перевоспитать тебя!

Слишком я разоткровенничался в своем дневнике. И пишу его как повесть: с монологами, диалогами и лирическими отступлениями. Придется написать на обложке: «Разрешаю прочитать через десять лет после смерти». Или: «через пятьдесят». Так безопаснее.

Некогда мне заниматься дневником. Некогда!..

Как хорошо, что некогда!..

Тетя Зина предложила, чтобы мы всюду ходили втроем.

— Если ты не обидишься, я посоветуюсь с Любой.

— Моя судьба уже начала принадлежать ей? Я это предвидела.

Когда же я сообщил Любе о тетином предложении, она попросила уточнить:

— Мы всегда будем ходить на свидания втроем? Или это — «разовое» мероприятие?

— Разовое…

В тот вечер тетя, как только я вернулся домой, спросила.

— Ты получил согласие? Верней, указание?

— Нет, Я советоваться не стат. Зачем? — соврал я. — Завтра вместе пойдем в кино.

— А послезавтра? Если у вас ног от меня тайн! Мне одиноко по вечерам.

— Тетя, дорогая… Прости меня!

Я прижался к ней. Она чуть-чуть отодвинулась.

— Когда ты был маленьким и боялся оставаться дома один, я отказывалась от всего, но не покидала тебя. Взаимности не требуют либо она есть, либо ее нет Вместо ответа я снова прижался к тете.

Третий раз за эти полтора месяца беру в руки дневник, чтобы написать: некогда! А о том, что я испытываю, что говорю ей, не хочу, чтобы узнали и через пятьдесят лет. Это касается только нас с Любой…

— Это касается и меня, — сказала сегодня мне тетя Зина. — Пусть она зайдет к нам. Но Люба заходить не хотела.