Анатолий Алексин - Чехарда. Повести

Но я этого не произнес. Потому что рядом не было тети Зины. А я плыл по ее течению. Баржа… Баржа! Это слово уже не было в моем представлении связано с речными просторами, волнами, берегами. Все — и течение, и буксир, и баржа — приобрело лишь обидный, иносказательный смысл. Мои поступки, незначительные и редкие, не принадлежали мне. Я был лишь исполнителем чужих решений, а не их создателем, не изобретателем их. И то смелое, единственно верное, что я должен был произнести, никак не произносилось. Язык мой и воля были не на хлипком собачьем поводке, а на давно и туго натянутом тросе. Почему же раньше я не замечал этого? Может быть, мне это было удобно?

Люба, наверно, не согласилась бы на мое предложение. Но я обязан был его сделать.

— Пойдем к тете Зине! — сказал я. — Там все решится!

— Что «все»?

— Вообще все! Идем…

Какое бы твердое намерение ни владело человеком, но если оно касается его личной жизни и перемен в ней, он испытывает неуверенность (пусть самую малую!) и становится податлив чужим советам, склонен выслушивать их.

Люба, не разжимая руки, в которой были скомканы деньги на билет, все же пошла за мной.

Только сегодня могу дописать то, что случилось вчера. Не уверен, что сумею все воспроизвести точно, «воссоздать», как пишут в критических статьях. Но попытаюсь.

Я все время стремлюсь поточнее «воссоздавать» — и дневник, как я уже писал, начинает походить на рассказ или повесть. Но уж такой в моей жизни настал период. По дороге, на улице и в метро, Люба спрашивала:

— Зачем ты тащишь меня к своей тете?

— Все будет в порядке. И никакого трагизма! — ответил я.

Она рассмеялась, а это делает ее более неотразимой, чем мне бы хотелось. Все шедшие навстречу мужчины притормаживали… А женщины, напротив, пригибали головы (чтоб не возникло сравнений!) и убыстряли шаг. Как ни странно, Люба перестала сопротивляться. Но я, боясь все же, что она возьмет да и скроется, руку ее из своей не выпускал.

Тетя Зина знала меня со дня моего рождения и сразу же по «обожженному» лицу и другим явным приметам поняла, что случилось нечто чрезвычайное.

— «Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног!» — этого про тебя, Люба, сказать нельзя: ты долго к нам собиралась!

Тетя выигрывала время для предварительного, визуального изучения ситуации. Она не любила, чтобы на нее опрокидывали ушат холодной воды.

Но «ушат» уже был у меня в руках и находился непосредственно над ее головой. Хотя она этого и не предполагала…

— Я пришел, дорогая тетя, чтобы в твоем присутствии сделать предложение Любе!

Тетя немедленно «обожглась» моей фразой — и на ее темно-розовом лице, даже на губах явственней, чем обычно, проступили веснушки и родимые пятна всех размеров и форм.

— А что ты решил «предложить» Любе? Музей Чехова, о котором мы говорили? Или Льва Толстого?

— Я предлагаю ей. в твоем присутствии, тетя. и. уверен, с твоего разрешения… стать моей женой.

— Су-пру-гой? — с угрожающей медлительностью переспросила тетя Зина.

— Супругой! Вот именно. Хорошо, что ты поняла.

— И просишь у меня, так сказать, благословения? Веснушки и родинки проступали все отчетливей.

— Я сама впервые об этом слышу, — сказала Люба. — Но если б, как ты, Митя, решилась… Если б уж я решилась…

— Жизнь в провинции делает людей гораздо самостоятельнее. Даже детей, — сухо перебила ее тетя Зина. — А чем вызвана эта спешка?

— Дорогая тетя… — Я приник к ней, как это бывало раньше. Она не оттолкнула меня. — Когда ты узнаешь обо всех подробностях, поймешь ситуацию, ты дашь свое согласие… Дашь! Я ведь знаю тебя. Твою доброту!

— Это доброта с позиций твоих интересов! Потому что я фактически мать… Быть доброй в данном случае — не значит быть покладистой и сговорчивой. Пойми, Митенька… Но и Любины интересы тут полностью адекватны твоим. То есть полностью совпадают… — Она не понадеялась на образованность «провинциалки». Тетя протянула свои худощавые, рыжеватые руки к нам обоим. — О, боже мой, какие муки вам заготовил Гименей! Дети, как уверяют, рождаются для того, чтобы лишить своих родителей эгоизма… Но я лишилась даже признаков этого порока задолго до твоего рождения, Митенька. Еще в те годы, когда воспитывала твою маму… Ни один час моей жизни не принадлежал мне самой! Сперва твоя мама, потом ты… Я счастлива, что так получилось! Но добровольно принесенные жертвы дают мне некоторые права. Хотя бы право на элементарное благоразумие.

Я снова прижался к ней, готовый все выслушать.

— Благоразумие… Холодное понятие! Проявляя его, мы порой жертвуем во имя других своей репутацией. Но что может быть эфемернее, чем она? То есть ненадежнее, — пояснила тетя для «провинциалки» из Костромы. — И вот я думаю, Митенька: что ты из себя представляешь… на сегодняшний день? «Двадцать семь и один»? Вот и все. Ты безволен и слаб…

Я отпрянул от нее. Мне не хотелось, чтобы Люба слышала это.

— Митенька, ты умный, хороший, но слабый!

Я готов был зажать ей рот. Но, разумеется, не зажал.

— Как же ты можешь взвалить на себя ответственность.

В семью, за Любу, которая, видимо, по столь понятному юношескому легкомыслию, может дать согласие?..

— Во-первых, я его еще не дала, — спокойно ответила Люба, хотя так стиснула бумажки в руке, что я это услышал. — Я еще сама не «благословила» твои намерения, Митя. Но, кажется, готова благословить.

А я и не сомневалась! отчеканила тетя. — Но не ты, а я отдала ему все свои заботы, посвятила свое одиночество… Которого могло не быть! Не ты, а я выполнила свой трудный долг перед ним.

Бумажки хрустнули у Любы в руке.

— Выполнив долг перед человеком… таким, как Митя, не следует торопить, чтобы этот долг возвращали. Он вернет и без напоминания!

— По какому праву ты защищаешь его… от меня?! Посвятившей всю свою жизнь… Это чудовищно!

— Простите. Я не врывалась г этот дом. И в ваш разговор… Митя привел меня. Как мужчина, он подтвердит.

— Он еще не мужчина! — крикнула тетя. — В том-то и дело, что он не может взвалить на себя… Не в состоянии!

«Откуда тете известны возможности моих мускулов, моего сердца?» — хотел я спросить. Но язык и воля по-прежнему были «на тросе».

— Митя — мужчина! — за меня ответила Люба. — Как сказал один из самых великих, сила женщины в ее слабости. А другой мудрец добавил, что и сила мужчин иногда тоже… в их слабости! — Люба подмигнула мне. Она была в состоянии шутить. — Чем мягче и ласковей богатырь, тем больше он богатырь!

Тетя не знала, какой именно мудрец это сказал, и возразить не сумела. А я, услышав, что богатыри могут быть «мягкими», опустился на колени и произнес:

— Тетя, благослови нас! Хотя Люба еще не совсем согласна…

Тетя Зина стала поспешно искать союзницу в Любе: