Анатолий Алексин - Чехарда. Повести

— Теперь еще и спина разболелась, — пожаловалась тетя. И погладила поясницу. — «Забыться и заснуть…» Обопрусь на Митину руку! А ты, Герман, проводи Любочку.

— У него фактура надежнее: вы на нее и обопритесь, — возразила Люба. — А меня Митя проводит. Как всегда…

Я приосанился.

Герман бросил на Любу еще один призывный дантесовский взгляд. Но от меня оторвать не сумел. Когда мы с Любой пересекали площадь, я сказал:

— Это само по себе попахивает литературным сюжетом.

— Это попахивает предательством, Митенька. Люба закашлялась, будто запах предательства попал ей в нос, проник в легкие.

— Есть люди до того в своем собственном сознании безукоризненные, что любую подлость совершают как бы невзначай и непременно — с позиций честности, «по зову долга».

Эта мысль, я думаю, обогатит мой дневник. Но кого она имела в виду? Неужели…

Сегодня некоторые мои однокурсницы ощутили большое душевное облегчение: Люба Калашникова решила перейти на вечернее отделение.

Она поднялась на третий этаж к заместителю декана. который сам-то всего два года назад окончил наш институт. Несколько раз я заглядывал в деканат, а он все никак не мог написать в левом углу ее заявления: «Согласен» или «В приказ». Ему не хотелось слишком быстро решать этот простои вопрос. Он до такой степени не торопился, что я подумал: «Тоже пойду работать на почту! Чтобы видеть, как там и что… Она будет принимать телеграммы, а я буду их разносить. Утром, до института… А заодно и газеты! Тоже подзаработаю».

Люба, узнав о моем намерении, не удивилась:

— «Я утром должен быть уверен…»? С той памятной «литературной субботы» роман в стихах не покидал нас.

— Вот видишь, тетя делает очень полезное дело! — сказал я.

— У себя в библиотеке? Быть может… — ответила Люба. — Но иные люди, если ты замечал, раздваиваются. И поступают так не нарочно: это свойство натуры. На службе — одни, а дома — другие, неузнаваемые. Слово «служба» тебя, надеюсь, не оскорбило? Тетя действительно служит литературе. Суховато, прямолинейно, но служит. Особенно классике! В поэмах и романах все понимает, может сказать о персонажах больше, чем сами авторы хотели сказать. А в жизни…

«Слышала бы тетя, как рассуждает „провинциалка“!» — в который уж раз подумал я.

Хотя на этот раз ей слушать было не обязательно…

Теперь мне предстоит подниматься часов в шесть утра. «Скажу тете, что мы с Любой ходим в бассейн! Она одобрит: мое здоровье ей дорого», — сперва решил я.

Тетя заставляет меня каждый день заниматься гимнастикой. Сама она при этом сидит на диване и следит, чтобы я не халтурил, выполнял все упражнения до одного, правильно вдыхал и выдыхал воздух. Так что бассейн она бы одобрила.

Но мне неожиданно захотелось набраться храбрости сказать правду. Надо же когда-то ее «набраться»!

— Ради любви (хотя я уверена, что у тебя просто наивное увлечение!) …Так вот, ради любви, — сказала тетя Зина, — решались на многое: декабристки — на добровольную ссылку, Ленский — на дуэль. Но в разносчики телеграмм и в лифтеры никто из знакомых мне литературных героев не шел.

— Тогда не было телеграфа и лифта.

— Учишься у нее дерзкому острословию? Обычно мужчина ведет за собой женщину. А у вас, я вижу, наоборот.

Я должен был бы сказать, что к роли «баржи» уж во всяком случае приучила меня не Люба.

Но я промолчал, а тетя Зина продолжала давить на меня литературными образами:

— Движимые ревностью (кстати, очень унизительное чувство!) сражались, убивали, даже душили… Но не подглядывали. Ты собираешься устроить за ней слежку на почте?

Зачем я сказал ей, что Люба будет телеграфисткой? Зачем?! Нет, правильно сделал: надо же набираться храбрости. Хоть понемножку…

Телеграммы часто оказываются неожиданностью — и люди боятся их. Обычно на расстоянии изъясняются письмами. А если телеграммы, значит, что-то из ряда вон выходящее: смерть, болезнь, просьба о помощи… Я стал разносить их в утренние часы по квартирам.

О поздравлениях с днем рождения или с другими личными, семейными и общими «датами» все догадываются заранее. И принимают их, если не равнодушно, то по крайней мере спокойно. Благодарят меня и вскрывают телеграммы неторопливо. Но если моего появления не ждали, расписываются в получении нервной закорючкой, сообщают криком в глубину квартиры: «Телеграмма!» И выхватывают ее у меня неловкими, дрожащими пальцами.

Телеграммы никогда не бывают секретом: первыми их читают на почте, откуда они отправлены, потом телеграфистка, которая принимает, и только потом уже «адресат». От меня их содержание тоже почти никогда не утаиваю; то ли у меня такое лицо, то ли просто хотят поделиться.

Я попросил Любу:

— Предупреждай меня, о чем там написано. Чтобы я не мучил людей неизвестностью. Пусть минутной, но неизвестностью…

Она взглянула на меня с пониманием:

— Ты тоже пропускаешь их… через себя?

— А ты?

— Я пропускаю. Несколько раз в день с удовольствием изменила бы текст, но его диктуют не люди, а жизнь. Чаще всего здоровье… И тут ничего не поделаешь. Поэтому без трагизма! Зачем тебе знать тексты заранее?

— Когда из-за двери испуганно (в утренний час!) спрашивают: «Кто там?» — я буду отвечать: «Не волнуйтесь! Это телеграмма, но ничего не случилось!»

— А если случилось?

— Тоже буду заранее подготовлен. И буду искать слова…

— Ты добрый… — сказала Люба.

Лучше сказала б когда-нибудь: «Ты — любимый!» Не говорит.

Некогда писать! Некогда: разношу телеграммы, газеты, учусь в «женском монастыре». Люба так устает, что по вечерам мы уже семь дней не видимся… Но зато видимся утром! Иначе бы я не смог…

Сегодня Люба сказала:

— Получи сам нежданную телеграмму. Но устную: я на двенадцать дней уезжаю к себе в Кострому, к родителям. К маме… Никакого трагизма! Договорились?

— А если я поеду с тобой?

— Нельзя… Мама это может неверно истолковать. А тетя Зина просто возненавидит меня. Или скажет, что «мы поедем втроем». Но у нас там не хватит жилплощади.

— Я провожу тебя!

— И это нереально: поезд уходит утром, когда все ждут газет. Телеграммы тоже не могут опаздывать. Завтра она уезжает.

Жду ее… Вот и все.

Я начинал свой дневник для того, чтобы записывать мысли. Если будут приходить в голову… Мысль — это не просто то, что ты думаешь, а то, что интересно знать другим. Подобная мысль о мыслях вошла в конфликт с первоначальным намерением писать «для себя». Надо было от чего-то в дневнике отказаться: либо от мыслей о жизни, которые не касаются меня лично и которые я поэтому могу доверить кому угодно, либо от самой жизни, от событий, происходящих со мной, которыми я ни с кем, кроме бумаги, делиться не вправе. Я выбрал события…