Анатолий Алексин - Чехарда. Повести

У вас с Аней и у Мити есть ведь и родные отцы. Но ты создала теорию, согласно которой отцы любят лишь тех детей, чьих матерей они в данное время любят. Мы подчинились этой теории, потому что побаивались тебя. Но оставим отцов, раз уж они согласились оставить детей. По своей воле или по твоей — это не имеет значения. Только Аню не пытайся „заменить“! Не делай этого, Зиночка… Заклинаю тебя!

Мама».

Внизу стояла дата: письмо пришло семнадцать лет назад. А еще ниже была приписка, сделанная крупным безупречным почерком тети Зины: «Где же на земле справедливость?»

Я не положил в шкатулку свое письмо. Тетя Зина начертает на нем такую же резолюцию.

Тетя Зина не только воспитывает литературой, но и лечит ею людей, исцеляет.

— Тех, у кого нездоровье… в душе, — объяснил я Любе.

— Так сказать, «душевнобольных»? Благородно! И кого-нибудь вылечила?

— Ну вот… Германа с десятого этажа.

— Имя в данном случае символичное: соединяет в себе литературу с психиатрией.

— Он самый красивый юноша в нашем доме.

— А разве не ты?

Что-то подобное я не раз слышал от тети: может, хоть в этом они с Любой сходятся? Или утешают меня?..

— Герман не поступил в институт, работать не пожелал, — сообщил я Любе.

— И армия от него отказалась?

— Кажется, плоскостопие… Или что-то вроде.

— «Плоско ступает» по жизни? А внешне красив? Случается!

— Сейчас он «ступает» как надо: тетя его спасла. Он стал перевоплощаться на ее «литературных субботах» в «лишних людей» прошлого века. Лицо у него скучающее, надменное… Тетя говорит, что у него еще и лицо «профессионального покорителя»: похож на Дантеса.

— Но не убийца?

— Мог бы им стать. А теперь учится в техникуме: руки у него золотые.

— В отличие от души?

— И с душой все наладилось. Это — тетина гордость: на его примере она доказала целительные свойства литературы!

— В кого же он перевоплощался… из «лишних людей»? — спросила Люба.

— В Печорина, Рудина. И стихи читает прекрасно! «На смерть поэта», к примеру…

— Он же похож на Дантеса?

— Но обличал его! На глазах у всей библиотеки «смеясь, он дерзко презирал…», «не мог щадить…», «не мог понять…». Все было так выразительно, что зал окончательно возненавидел наглого иноземца.

— Дантес против Дантеса?..

— Так получилось. На ближайшей «литературной субботе» он будет читать стихи о любви.

— Пойдем? — предложила Люба.

— Пойдем, — ответил я неуверенно.

Зачем было рассказывать о его красоте? Надо было на плоскостопие нажимать! И на его прошлые связи с дурной компанией…

— Это будет экспериментальная суббота, — попробовал я посеять сомнения. — Тетя хочет, чтобы с помощью наших соседей отныне «оживали стихи».

— Вот и пойдем.

Сегодня мы с Любой пришли на необычную «субботу», где должны были оживать не повести и романы, а стихи. Первое из них «ожило» благодаря самой тете.

— Я никогда не позволяла себе менять хоть звук единый, хоть букву в произведениях великих мастеров. Ибо это кощунственно! — объяснила в начале вечера тетя Зина. — Святыни можно посещать, ими надо восторгаться, но нельзя в них вторгаться. И все же я чуть-чуть вторгнусь: изменю в тексте гениального стихотворения два слова, чтобы доказать, что оно, написанное мужчиной, с той же силой звучит и от имени женщины!

— Выхожу одна я на дорогу… — начала тетя. Дальше, вместо слов «Я б хотел забыться и заснуть», тетя, выразительно глядя на меня, произнесла:

— Я хочу забыться и заснуть!

Она пошла на редактирование классика, чтобы сказать мне его устами, что она одинока, устала и хочет освежиться сном.

— Она устала только от тебя? Или и от меня тоже? — спросила Люба.

Я не успел ответить: Герман начал «оживлять» стихи о любви. Он обычно находил «жертву» в библиотечном зале — и к ней обращал слова признаний, мук и тоски. Жертвы начинали ерзать, передвигаться, но взгляд Германа преследовал их, не отпускал. Казалось, я присутствовал на сеансе гипноза.

Готовясь перейти к очередному четверостишию, Герман приковал себя взглядом к Любе. Она поднялась и спросила:

— Вы мне что-то хотите сказать?

Все тетины веснушки и родинки сразу же вырвались из засады, обнаружили себя, готовясь защитить Германа.

— Никакого трагизма! — успокоила Люба. — Я просто не хочу присваивать то, что мне не принадлежит. В данном случае… чужую любовь. Стихи же не мне адресованы. И вообще участниц этой «субботы» классики не имели в виду…

Тетя даже обрадовалась:

— Всякий эксперимент не бесспорен. Он требует обсуждения, а может быть, и осуждения. Вот прямо сегодня, когда читатели разойдутся, мы и обсудим… Ты не откажешься, Люба?

— Не откажусь.

После экспериментального вечера у тети разболелась голова, и она попросила прогуляться с ней нас троих — Любу, меня и Германа.

— Я виновата, Герман, — сказала она. — Получилось, что, проводя эксперимент с «оживающими стихами», я рискнула не собой, а тобой! Потому что доверяю тебе. Доверяю!

Все это она произнесла так, точно обращалась к бывшему уголовнику, которого исправляла «доверием».

Следующая фраза тоже напоминала судебную хронику:

— И я же обязана реабилитировать тебя! Тетя остановилась, обхватила голову, которая болела и потому не могла принимать быстрых решений.

— Ну, прочитай несколько абзацев из «Героя нашего времени»… Перевоплотись в Печорина! А потом в Рудина, если тебе захочется. Но только с использованием всех жестов и других возможностей твоей незаурядной «фактуры».

Возможности эти были велики: Герман вполне мог бы поступить в ателье манекенщиком.

Мы шли переулком, который расширяли, благоустраивали — и он уже несколько лет не вылезал из строительных заборов. Прохожие здесь попадались не часто… А те, которые встречались, вздрагивали от восклицаний и телодвижений Германа.

Прочитав первый монолог, он по-дантесовски покорительно взглянул на Любу.

— Вы опять хотите мне что-то сказать? — осведомилась она. И нарочито спохватилась: — У меня… что-то не так, не на месте?

Покорительный взгляд угас.

— Мы зашли довольно далеко, — вернулся из перевоплощений на землю Герман.

— От дома, ты хочешь сказать? — уточнила Люба. — Тогда не «зашли», а ушли.

Тетины родинки и веснушки вновь вырвались из засады на выручку Герману. Это было видно и в полутьме.

— А «лишние люди» прошлого века? Сегодня мы увидели их! — воскликнула тетя. — Как живые, да? Как живые!

Зачем им менять адреса? — Люба повела плечами. — Жили бы себе спокойно на книжных страницах!

— Менять адреса? Какое-то у тебя почтово-телеграфное мышление!

— Инициатива хороша там, где она требуется, — не сдавалась Люба. — Это и литературных конференций касается.