Анатолий Алексин - Чехарда. Повести

Но, может, я вовсе не выбирал, а само оно, главное событие — Люба — вошло в дневник, и для других размышлений места не оказалось? Не могу же я назвать философской мыслью то, что любовь острее всего познается в разлуке! Это и без меня всем известно. Но некоторым — теоретически, а я, увы, убедился в этом на собственном опыте.

Считаю дни, оставшиеся до ее возвращения: столько, сколько минуло со дня отъезда… на один день меньше, чем с того дня… на четыре дня меньше… По вечерам не знаю куда девать себя: в голове одно и то же (подсчитываю дни. воображаю, как мы увидимся!), а поделиться этими думами ни с кем не могу. Другим они вовсе не интересны… Разве можно перевоплотиться в того, кто любит? В лучшем случае — походя восхитятся («Как в девятнадцатом веке!»), в худшем — походя удивятся («Что он нашел в ней?»). Тетя удивляется. И накануне возвращения Любы, то есть сегодня, я ей сказал:

— Наконец я научился тому, чего не умел!

— А именно?

— Принимать решения.

— И что ты решил?

— Не могу жить без нее!

У тети Зины свое видение мира:

— Разлука лишь в первый период все обостряет. Если и Люба задержалась в своей Костроме на месяц или на два…

— Я бы сошел с ума!

— Разве этого еще не случилось?

— Тетя Зина, дорогая… я тебе за все благодарен, но мне уже двадцать один год — и я обрубаю трос!..

— Голыми руками с этим не справишься. Надо иметь сильные инструменты: волю, решимость.

— Я их приобрел.

Тетя отошла к окну, чтобы оглядеть меня повнимательней, на расстоянии, как картину.

— Перейдем с речной и морской терминологии на язык человеческих отношений и долга! — сказала она, вытянув вперед руки, которые были худыми и вызывали у меня сострадание. — Я отвечаю за тебя не только перед собой, но и перед твоей матерью.

Впервые я услышал от нее подобную фразу. Но я подавил сострадание, устоял.

— Отныне за меня будет отвечать только один человек.

— Кто же… это?

— Я сам.

Из Костромы несколько поездов — и я не знал, какой из них мне встречать. Люба, как объяснила по телефону ее московская тетя, очень устала от телеграфа, от почты — и сказала, что телеграмму посылать не будет.

— Вы знаете Любашу, — добавила она. — Не хочется ей затруднять просьбами: «встречайте», «провожайте…»

Есть просьбы, выполнить которые — огромное счастье. Как большинство моих мыслей, входящих хоть с чем-то в противоречие, и эта осталась невысказанной.

Люба и ее тетя не могли догадаться, что я стал чуть-чуть другим человеком, что я сказал: «Обрубаю трос!» И что я впервые принял решение, которое «входило в противоречие», но которое я тем не менее отважился принять.

Обо всем этом я объявил Любе на улице, возле почты, где мы с ней работали.

— Поздно, Митенька… — сказала она. — Где ты был раньше? А теперь поздно. Я тоже вернулась с решением.

— С каким?..

— Опять уезжаю. Но теперь уже надолго. Никакого трагизма! — Она вынула платок. — Никакого трагизма, Митенька!

И поцеловала меня. Так, как это делала мама, изредка приезжая к нам в гости.

— Я еду с тобой! Ты непременно… уедешь?

— Это звучит не совсем точно.

— Что именно?

— Мы уедем. Но не мы с тобой…

— Как?!

— Никакого трагизма! Все проходит, все забывается… Особенно в двадцать один год! Это известно. Хотя не все, что общеизвестно, является истиной. Но в данном случае, Митенька… Поверь мне! Ты, конечно, должен знать, с кем я уеду. Скажу только, что он кончил Высшее военно-морское училище. Лейтенант флота. Находится в отпуске… Пришел месяц назад на почту, чтобы сообщить друзьям, что добрался благополучно.

— Значит, если бы у него не было отпуска… и если бы ты не работала телеграфисткой…

— Не казни себя, Митя: все было бы так же. Это необъяснимо. Если бы, конечно, я… прости, не могу подобрать слова… ну, уважала бы тебя, как мужчину, как личность, то полюбила бы. И ничего б не случилось. Говорят, что любить — это значит жалеть. Но не такой жалостью, Митенька… А как доброго… очень хорошего человека, я тебя уважаю. И люблю. Не казни себя!

Люба продолжала говорить: боялась оставить меня одного.

— И будь здоров! Это самое главное! Не так, как Герман с десятого этажа: можно без бицепсов, без «фактуры». А нормально, по-человечески… Наверно, бывало так: показывают на экране кинозвезду или великого ученого с миллиардами извилин в мозгу, а ты думаешь о том. что когда-нибудь тебя объединят с ними, уравняют в страданиях и правах болезни, смерть. Бывало так?

— Бывало…

— Значит, на последней дистанции все равны! Но эта мысль успокаивает лишь слабых людей. Весь смысл в том, что происходит до последней дистанции. До нее! Этим жизнь отличается от любых спортивных соревнований. Поэтому будь здоров, Митенька…

Это было сегодня.

— Онегинская ситуация: «Она другому отдана…» — сказала вечером тетя Зина. — Только выходит замуж не за генерала, а за лейтенанта, окончившего военно-морское училище. Кстати, и началось все, почти как в «Онегине» — она первой подошла к тебе и потребовала: «Выскажись!» Ты сам мне рассказывал. Помнишь?

— Не смей про нее… Не смей! Не смей про нее…

Кажется, я кричал.

Больше мне на почте нечего было делать.

Я пришел туда последний раз… С заявлением об уходе. И двумя телеграммами с одинаковым текстом: маме и бабушке. В телеграмме было написано: «Жду вас в субботу, двадцать седьмого, на свадьбу. Целую, Митя».

В полукруглом окошке я увидел пожилую женщину, которая с первого дня моего появления на почте называла меня «Рыжиком». И вслед за ней так стали называть все, кроме Любы.

— Женишься, Рыжик? — изумленно спросила она.

Но не посмотрела в сторону комнаты, откуда доносился тревожный телеграфный стук. Наверно, все уже знала… Может, и Люба подала заявление? Или ушла?

— Калашникова здесь?

— Здесь, Рыжик… Пока здесь. Люба! — не отрывая от меня сочувственных глаз, позвала она.

Люба вышла и не удивилась, увидев меня.

— Здравствуй, Митя.

— Здравствуй… Еще работаешь? — неизвестно зачем спросил я. Она не ответила. — Передай, пожалуйста, мои телеграммы. Во-он те…

Люба прочла.

— Это шутка?

— Иначе они не приедут: дети, внуки.

— Я понимаю… Кто-то ведь должен быть рядом с тобой.

Тетю Зину она в расчет не брала.

— А как же институт? — с беспомощной надеждой спросил я.

— Перейду с вечернего на заочное. Мне ведь не привыкать!

— Ты едешь на Север?

— Как ты узнал?

— На Крайний?

— Как ты узнал?!

— Догадался.

— До свидания, Митенька.

Она скрылась в тревожно стучавшей комнате.

Бабушка, мама и тетя Зина были не просто похожи друг на друга: они отличались на первый взгляд лишь возрастом. На первый взгляд… Но, кроме возраста, маму и бабушку отличало отсутствие властности, постоянной убежденности в своей правоте, чего тетя Зина не могла скрыть даже сегодня. Хотя я предупредил, что мы рассаживаемся вокруг стола для очень серьезного разговора.