Ока Городовиков - В боях и походах (воспоминания)

Ну так вот. Проходя по Дону до Сальских степей, я набрал в эскадрон связи около двухсот добровольцев. Народ прямо на подбор: грамотные ребята, развитые, исполнительные. Любуюсь своим эскадроном, сердце радуется. «Золото, — думаю, — а не народ!»

Подходит однажды ко мне комиссар и говорит:

— Ока Иванович, а ты заметил, что эскадрон связи у нас здорово засорен?

Я посмотрел на комиссара с удивлением:

— Как это «засорен»?

— Да так вот. Чужого народу много.

— Кто это тебе сказал?

— Особый отдел.

Я снова в недоумении.

— Скажи, пожалуйста, — говорю комиссару, — что это за особый отдел?

Комиссар тут же преподал мне элементарный урок политграмоты. Он сказал, что в эскадрон просочились белые офицеры, урядники, прапорщики и исподтишка ведут подрывную работу, пытаясь внести разложение в ряды бойцов.

В политике в ту пору я был младенцем. После беседы с комиссаром я стал пристально изучать людей, чаще беседовать со своим комиссаром.

Однажды он сказал:

— Как это так, Городовиков, воюешь ты против белых с первых дней революции, командиром большим стал, а в партию не вступил?

Такой оборот речи для меня был неожиданным да, признаться, в те дни и непонятным.

Подумал я и говорю:

— А скажи, товарищ комиссар, какая мне разница? Воюю я за Советскую власть и за свободу. Разве я не большевик?

Комиссар отвечает:

— Большевик-то большевик, да не совсем.

— Почему?

— Да вот, Ока Иванович, с политикой у тебя слабовато.

— Ну что ж! Я, братец мой, человек малограмотный. А политика — дело трудное...

Комиссар стал все чаще и чаще беседовать со мной.

Однажды я ему говорю:

— Комиссар, я вступаю в партию. Только смотри насчет политики помощь оказывай.

Комиссар обрадовался:

— Ну вот и хорошо, Ока Иванович!

Один за другим стали вступать в партию бойцы и командиры. Помню, один мой боец писал:

«Прошу вас принять меня, как сочувствующего, в рабоче-крестьянскую партию коммунистов-большевиков. Желаю вступить в эту партию, так как я понял, что это есть действительно наша святая рабоче-крестьянская партия, в которой я, простой красноармеец, могу научиться жить партийной жизнью и научиться доброму делу помогать друг другу в нужде и горе, будем делиться друг с другом знанием и научимся новому знанию, и поэтому, товарищи, прошу принять меня в партию».

Таких заявлений тогда было много.

Комиссары нашей конницы наравне с командирами участвовали в боях, вызывая восхищение бойцов. Надо было видеть, с какой трогательной заботой бойцы оберегали любимого комиссара! Они говорили ему:

— Ты вперед нас не лезь! Убьют тебя, жалко будет. Парень ты свой, хороший.

Невозможно перечислить случаи, когда бойцы с риском для жизни буквально из огня спасали раненых политработников.

Многие комиссары отдали в боях свою жизнь.

Белоказачья дивизия генерала Голубинцева, состоявшая из четырех конных полков, орудовала у нас в тылу и творила много бед.

Было дано указание: «Ликвидировать Голубинцева». И вот, когда мы со своей дивизией появились в Островской, в станицу приехал Семен Михайлович.

— Городовиков, — обратился он ко мне, — ты должен достать «языка». [4] Достать «языка» — значит захватить в плен неприятельского офицера или солдата, который сможет рассказать о расположении своих частей. Надо точно узнать, где эта чертова дивизия Голубинцева. Мы шлепнем ее, только мокрое место останется.

Я выслушал приказание Буденного и, взяв с собой эскадрон, поехал в разведку за «языками».

Выехал на восточную окраину Островской. Вдруг вижу — вытягивается какая-то конная колонна... Выскочил вперед — узнать кто. Оказывается, голубинцы.

Смотрю — слева группа всадников. Я скачу на них. Они повернули. Я догнал одного и замахнулся шашкой.

Бросай оружие, — кричу, — и скачи за мной! Поскакал за другим — уж очень хотелось привезти

Буденному два «языка». Оглянулся, смотрю — мой пленный повернул и удирает в станицу, а тот, за которым я гнался, ускакал.

Я повернул обратно, нещадно ругая себя:

— Погнался за двумя зайцами, ни одного не поймал! Да, собственно говоря, «зайцы» были уже не особенно нужны. Дивизия Голубинцева была найдена. Оставалось только ее разбить наголову.

В марте 1919 года наша кавалерийская дивизия продвигалась по родным местам. Снова я видел родные Сальские степи, станицы, которые знал и любил с детских лет. Степи были изрыты снарядами, станицы разорены и сожжены белой армией, степные дороги истоптаны конскими копытами и изъезжены артиллерией.

Дивизия шла берегом Дона. Ей поручалось зайти во фланг противнику и разбить его тыл, чтобы облегчить наступление нашей Красной Армии.

И вот мы снова в родной станице Платовской. Мы легко выбили из Платовской мелкие белогвардейские части: это были не те времена, когда Буденному приходилось с семью бойцами драться в станице против четырехсот вооруженных белогвардейцев! Мы взяли в плен много солдат, офицеров и, не останавливаясь, продолжали марш на Великокняжескую.

По дороге мы увидели хутор Мокрая Эльмута. На этом хуторе я жил еще до военной службы. В степях вокруг этого хутора я когда-то пас скот. В Мокрой Эльмуте все было знакомо, и не мне одному. Целый эскадрон нашей дивизии состоял из уроженцев Мокрой Эльмуты.

Хутор был занят белогвардейцами. «Наверное, измываются над близкими и родными, наверное, творят всякие бесчинства», — думали бойцы.

Неужели мы пройдем мимо родного хутора стороной?

Бойцы начали просить:

— Разрешите выбить из родного хутора белогвардейцев!

Буденный подумал и согласился. Он приказал мне:

— Возьми с собой эскадрон, захвати хутор. После выступишь, будешь прикрывать мой левый фланг — я пойду прямо на Великокняжескую.

Взяв один эскадрон, я двинулся. Когда начало светать, мы были уже в двух километрах от хутора. Навстречу нам ехал всадник. Мы остановили его:

— Куда едешь?

— В Платовскую.

— Зачем?

— Полковник послал за папиросами и за водкой, — ответил белогвардеец, очевидно полковничий денщик.

— Сколько вас на хуторе?

— Обоз второго разряда двух кавалерийских полков да около тысячи человек пехоты.

— Пулеметы есть?

— Восемь станковых.

— А конница?

— Полуэскадрон.

— Что делают?

— Моются, собираются завтракать. Никак вас не ожидают.

В морозном рассвете был ясно виден весь хутор — большой, растянутый на три четверти километра по реке Эльмута.

Я приказал бойцам:

— Пойдем в атаку с трех сторон. Залетайте по два, по три на каждый двор и командуйте что есть силы: «Здесь большевики! Без оружия бегом на плац, живо!» А я буду ожидать на плацу. Беру с собой коновода.