Александр Ященко - Хруп. Воспоминания крысы-натуралиста

Причин такого сходства или разницы мои приятели не приводили, а просто гадали. В одном случае, по их мнению, величина и статность хозяина семьи объяснялась необходимостью защищать ее от врагов. Поэтому-то и льву следует быть крупнее львицы и кабану — могучее свиньи. В других случаях они объясняли это какой-то необходимостью для животного быть красивым, чтобы его предпочитали среди других ему подобных. А так как, споря за красоту, они иногда доводят дело до ссор, то обыкновенно они бывают снабжены и орудиями борьбы. Поэтому-то у оленя завелись рога, отпадающие после времени ссор, у петухов — шпоры и вообще поэтому олени, петухи, фазаны, павлины красивее своих оленей, кур, фазанок и пав. Я должна сказать правду, что приятели мои не объясняли это усердием самих животных, а все приписывали времени и условиям жизни. Они говорили, что в течение очень, очень долгого времени и благодаря самым разнообразным условиям жизни появились и укрепились у животных те или иные признаки. Другими словами, если бы судьба и условия жизни были бы иные, то у оленей не было бы рогов, а у петухов — шпор, у павлинов хвостов, сколько бы они не хотели и не старались иметь и то и другое.

Услышала я еще и новое слово для себя — «брачный наряд», когда Николай Сергеевич говорил про турухтанов. Оказывается, весной, когда эти кулики собираются обзаводиться семьей и им предстоит искать себе гнездовья, то у петухов-турухтанов появляются пышные воротники из перьев, выпадающих к лету. Я совершенно согласна, что это украшение люди вполне подходяще назвали «брачным нарядом».

Итак, к моим думам и к моему представлению о пользе покровительственной окраски прибавились еще два понятия о двойственности внешнего вида в семьях животных, не исключая мелкоты, и о весеннем, брачном уборе.

Мне становилось теперь как будто чуточку яснее, почему на свете так разнообразна окраска живых существ.

Путь до обещанного Константином Егоровичем ключа явился рядом чудных уроков, которые для моих воспоминаний являются еще более трогательными.

— Эй, Джума-бай! — крикнул вдруг Константин Егорович. — Прибыли, слезай с ишака и устраивай нам чай.

— Кайда-бар-су, [17] Кайда — где. — А.Я. — обратился к нему Джума, лениво останавливая своего ишака.

— Су, да су! Слезай говорят! Вот она, твоя су, видишь, возле скалы у кустика.

— Э-э! — ответил, словно пропел, Джума, слезая.

Этот звук у него означал слово «да». Возле скалы, у кустика, действительно, сразу нельзя было рассмотреть родника, но, приглядевшись, можно было заметить, что желтая скала потемнела в основании, как бы отпотела, а в каменной ложбинке у кустика тогда легко различалась и небольшая лужица с темным илистым дном. Никакой ручеек от лужицы не тек. Это объяснялось тем, как я скоро узнала, что все количество притекавшей воды испарялось от жары. Зато вечером от лужицы пошли легкие потеки, но все же вода прибывала так незаметно, что не было и признака какого-либо течения, да и лужа, вероятно, потому и хранила около двух ведер воды, что была в тени нависшей скалы.

Так вот оно, место водопоя различных животных! Как важна должна быть для всего живого вода, если эта лужица привлекает к себе самых разнообразных животных из окрестностей!

Сидя у своего хуржуна, я была свидетельницей особого почтения, проявленного Джумой к источнику. Он осторожно приблизился к нему с чайником и тихонько начал наливать в него воду, черпая чашкой только с поверхности и отстраняя плававших по ней насекомых. Налив чайник и наполнив еще какой-то сосуд, он осторожно напился, приложив свои губы к воде.

После этого он подвел к источнику ослов, всех трех разом. Животные вытянули свои морды и потянули живительную влагу. Скоро на дне осталась только какая-то мутная, черная жижица.

— Молодец, Джума! — сказал Константин Егорович. — Ладно устроил: и воды не взбаламутил, и скотину напоил. А то раз я был вот тоже здесь, так мой курд, не подумав, пустил ишака напиться первым, а потом мне пришлось пить чай со всякими зверюгами, живущими в этой тине, да и чай был похож более на какой-то соус, чем на чай. А пил! Ничего не поделаешь: в этих местах иной раз грязь — и ту выпьешь.

Обо мне забыли, но, пользуясь тем, что мой хуржун был близко от лужи, я дотянулась до грязной жижи и слизнула в ней несколько капель с места, которое мне показалось наиболее чистым. Хорошо, что я принадлежала к небрезгливой породе животных, а то я, наверное, почувствовала бы себя неладно, втянув эту настойку и смесь из всевозможного рода крохотных существ.

Около источника мы провели все время до следующего утра. Оба приятеля, конечно, скоро ушли, и мы остались с Джумой вдвоем. Даже ослов Джума пустил, и они ловко закарабкались по скалам повыше щипать росшую там в изобилии горную траву и кустики.

Был поздний вечер, а моих хозяев еще не было. Джума лениво лежал на двух шерстяных хуржунах, закинув руки за голову. Ослов он пригнал назад и привязал на длинных веревках к соседним кустам. Я сидела в раздумье на каком-то камне, в сотый раз окидывая взором нависшую скалу, ущелье, с которого мы сошли в сторону к источнику, и все прибрежные и дальние кустики.

К вечеру с первой прохладой окрестности начали оживляться. По кустам зачирикали откуда-то незаметно пробравшиеся птички, а с высоких скал слышались карканье и шорох. Вот из-за недалекой скалы показалась голова красноклювой куропатки. Это был красивый петух. Но язык его был мне все же понятен.

— Тише! — говорил петух… — Тут кто-то есть.

Из-за его головы показались головы других куропаток. Они с любопытством смотрели, но не издавали ни малейшего звука. Джума также заметил птиц и лежал, как истукан.

— Что-то новое! — говорил пернатый вожак, — но, видимо, не живое! Осторожнее…

Но так как Джума и я оставались неподвижны, а ишаки были поодаль и, кажется, своим мирным видом совершенно не пугали птиц, то небольшое стадо куропаток, подергивая головками, тихо подошло к налившейся уже лужице. Окружив ее, куропатки стали по-куриному пить воду, закидывая при каждом глотке голову кверху. Вожак, однако, не пил, а тихонько клохтал: