Фрэнк О'Коннор - Протест настоящего мужчины

В сборнике, предлагаемом вашему вниманию, и Ф. О’Коннор, и Б. Фрил представлены только как авторы рассказов о детях и для детей. Это лишь одна, хотя и приметная, грань их творчества. Книги О’Коннора пользуются большой известностью далеко за пределами его родины, особенно в США и Англии, он был автором многих романов и сборников новелл, критиком и историком литературы. Пьесы Брайана Фрила с большим успехом идут на сценах театров многих стран. Оба они достойно представляют литературу своей страны — далекой Ирландии, которая становится ближе и понятнее в этих правдивых, талантливых рассказах.

И. Левидова

Помню, было такое время — мы с мамой стали друг другу словно чужие. Мы тогда жили в Боарне, небольшом поселке милях в двадцати от города — папа, мама, Марта и я. Я научился мириться с этим, убеждал себя, что в один прекрасный день мама все поймет. В один прекрасный день она проснется и увидит, что отец и Марта нисколечко ее не любят, они давно объединились против нее, и только я, гадкий утенок, неуклюжий и глупый Дэнис, по-настоящему к ней привязан.

Мама прозреет, фантазировал я, при необычных обстоятельствах. Мы все заблудимся в полной опасностей пустыне, мама сломает ногу и велит нам бросить ее на произвол судьбы. Отец и Марта только сделают вид, будто им ее жалко, а сами, разумеется, согласятся. Я даже представлял, как отец с сожалением оглянется, поднимет брови и горестно пожмет плечами — тяжело, мол, тебя оставлять, да нет другого выхода. И тут я, словно ничего особенного не происходит, сложу руки на коленях и как бы безразлично скажу: «Разве я смогу жить без тебя? Отцу и Марте что: им хорошо друг с другом. А у меня есть только ты, больше никого». И все, ни одного лишнего слова. Главное — не устраивать никаких мелодрам, не надрывать голоса. Разные напыщенные речи всегда были мне чужды. Я только поведу плечом, только выдерну из земли травинку (не обязательно, чтобы все случилось в пустыне), и мама сразу поймет, что, хоть с виду я скуп на чувства — простецкий ершистый паренек, — сердце у меня золотое.

Увы, моя мама, как никто другой, умела подвергать золотые сердца невыносимым пыткам. Только вспомнить историю с Флосси, нашей собачонкой. Она выросла вместе с нами, но когда папе потребовалось куда-то надолго уехать, а мама собралась с ним, оказалось, что Флосси не на кого оставить. И мама отдала ее ветеринару. Сколько слез я тогда пролил!

Не скажу, что мама была чересчур злой, нет, она слишком заботилась о том, какое впечатление производят ее поступки. Но к своей семье она была равнодушна, и пропасть между нами все росла и росла. Она часто ездила к знакомым, в Дублин, Голуэй, Бирр и Атлон. В жизни не встречал женщины, у которой было бы столько любимых друзей. Мы только и видели ее в перерывах между этими марш-бросками, когда она в спешке собирала или разбирала свои вещи. Отца мы тоже видели не часто, он много работал, но с ним все было иначе. Он никогда не бывал для нас недоступным, как мама. Помню, как он, ужасно похожий на школьника-переростка (не помогали даже усы), входил в комнату, засовывал руки в карманы, вытягивал длинную шею и давай отпускать в мамин адрес разные безобидные шуточки: что, мол, снова пакуемся? Обычно она обрывала отца, и живость в его лице сразу пропадала, он пожимал плечами, тонкий голос срывался от волнения. Никчемность, пустое место — вот таким выставляла его мама.

Но я, сильно любивший маму, видел — она и на меня смотрит, как на пустое место. Отец, считала она, слишком много от нее требует — тут ее еще можно было понять, — но я тоже был ей в тягость, да и от бедняжки Флосси она, наверное, избавилась из-за этого.

Когда она сказала, что не останется дома на мой день рождения (мне исполнялось двенадцать лет), я не выдержал. Не знаю, почему я взбунтовался именно в этот раз, но так уж случилось. Самое обидное, что вдруг оказалось — ничего вразумительного я из себя выдавить не могу. Я лишь всхлипывал, топал ногой и кричал, что с Мартой она никогда так не поступала. Тогда мама холодно взглянула на меня и сказала:

— Нечего закатывать истерику, настоящие мужчины так себя не ведут.

— И Флосси ты так же вышвырнула! — в бешенстве взвизгнул я, уязвленный ее насмешливым тоном.

Я думал, она меня ударит, но она только вся подтянулась, став вдвое царственнее и недоступнее, и презрительно скривила губы.

— Бросать такой упрек матери — это низость, Дэнис, — провозгласила она. — Я знала, что услышать подобное могу только от тебя.

Вскоре она ушла в гости к Кларкам, а мы с Мартой остались одни. Отец еще не вернулся с работы. Марта смотрела на меня наполовину с жалостью, наполовину с удивлением. Она никогда по-настоящему не разочаровывалась в маме, потому что ждала от нее меньше, чем я.

— Ну, что я тебе говорила? — поддела меня сестра.

Я бросился в свою комнату и разрыдался, как малый ребенок. Обиднее всего были ее слова, что я веду себя не как настоящий мужчина. Как же я смогу жить в одном доме с человеком, сказавшим обо мне такое? Я достал свою сберегательную книжку. Четыре фунта и пятнадцать шиллингов — на эти деньги я смогу прожить месяц, а то и больше, а потом найду угол, где меня приютят таким, какой я есть, — простецкий ершистый паренек, которому только и нужно, что немного любви. А на худой конец, можно всегда махнуть в Дублин, где живут тетя Мэй и дедушка, отец моего отца. Они будут рады помочь мне — ведь они никогда и не скрывали своей неприязни к маме. Раньше я недолюбливал их за это, но теперь понял: наверное, они правы. Что ж, это будет только честно — я появлюсь у них на пороге и скажу тете Мэй просто и прямо, как говорю всегда: «Я понял, что был неправ». И тогда я вытер глаза, сбежал вниз и вывел свой велосипед. Он у меня с фарой и со всем прочим — велик что надо!

— Куда это ты собрался? — спросила Марта.

— Скоро узнаешь, — неопределенно буркнул я и нажал на педали.

Я выехал на главную улицу поселка, и тут меня ждал первый удар — магазины закрыты, короткий день; значит, на почте сейчас тоже никого нет. Все мое состояние там, в банке на почте, а без денег далеко не уедешь — уж во всяком случае не так далеко, как я собирался. Да, да, я вполне серьезно решил — домой не вернусь.

Минут десять я проторчал под дверями почты, лелея дикую надежду — а вдруг объявится кто-нибудь из почтовых клерков? Я просто не мог вернуться домой, не мог — и все. Потом я подумал: а ведь до города всего двадцать миль, и там почта наверняка открыта. Несколько раз я ездил туда с мамой, почему бы теперь не съездить самому? Дорогу знаю, бояться нечего. Получу свои деньги, а там посмотрим — либо переночую в гостинице, либо помчусь дальше сквозь тьму. Вторая мысль явно пришлась мне по душе. Вот будет красота — проехать на велосипеде через спящие деревни и города, встретить рассвет в предместьях Дублина и подрулить к дому тети Мэй а Шелбурн-роуд, как раз когда она будет разжигать огонь в камине. Можно себе представить, как она меня встретит: «Пресвятая мадонна, откуда ты взялся?» — «Просто приехал на велике», — отвечу я как ни в чем не бывало.