Валентин Сафонов - Старостёнок

- Пшель! - отвел его руку ширококостый фельдфебель с воспаленными глазами и даже толкнул Парамона Моисеича: документик отлетел в одну сторону, мужик - в другую, а фельдфебель строевым шагом вошел во двор и выстрелил Обнове в голову.

Свежевать кормилицу заставили Парамона Моисеича, мясо варить - Анисью.

После, как фронтовики из Незнамовки ушли, в волостную управу ездил Парамон Моисеич, жаловался и правду искал. В управе обещали разобраться, помочь, но, думать надо, забыли про обещание…

Припомнил все про Обнову Панька - и грустно ему стало, задумался надолго и плохо слышал, про что говорили мужики. А когда очнулся - навострил уши.

- Жалко, Фома Фомич,- виновато толковал отец.- А вдруг всамделе схватим мы его? Живой, как-никак, человек, русский.

Полицай снова налил в стакан, выпил, крякнув, потянулся к сковородке.

- Я вот что скажу…

«Вот гад, всю картошку стесал. Что в прорву ненасытную мечет»,- с ненавистью подумал Панька, глядя, как сноровисто подчищает Соленый горелки на дне сковороды. А Фома Фомич - будто Панькины мысли подслушал,- подмигнул ему, усмехнулся:

- У меня, парень, аппетит с каждой стакашкой растет. Тонус такой.

Панька смутился, но Соленый не разглядел его смущения, повернулся к отцу.

- Я вот что скажу, Парамон Моисеевич, жалеть в наше время прежде всего самих себя надобно,- тщательно отделяя одно слово от другого, затрубил он.- Москву немцы де-факто и де-юре уже взяли, войне не сегодня-завтра полный капут выйдет.

Соленый слыл человеком образованным. Всего каких-нибудь пять месяцев тому назад заведовал он райзо, а кроме того, числился штатным и нештатным лектором и пропагандистом всевозможных организаций, начиная от официального Осоавиахима и кончая добровольным кружком любителей русской истории, в который, помимо Соленого, входили два учителя средней школы. Страстью Соленого было выступать на районных и прочих всяких активах, и уж когда получал он слово - в ораторы Фома Фомич записывался при любом удобном случае и непременно первым,- с трибуны его силой согнать было нельзя. Выложится весь - сам уйдет. Красноречие Соленого в поговорку вошло.

Сейчас он сидел, навалясь на край стола широкой грудью (ах, как недоставало на ней креста-побрякушки!),- пьяный не столько от дрянного самогона, сколько от уверенности в себе, и, точно в податливую доску, вбивал в тщедушного, ничем не замечательного Парамона Моисеича ядреные гвозди-слова.

- Они уже и гранит в Москву для памятника победы повезли, сам видал. Огромные платформы, чистой слезы карельский гранит-мрамор… Кончилась власть Советов, а жития ей было двадцать четыре года… Нам теперь при новой власти жить. От того, как проявим себя, все зависит. Полиция - дело верное, полиция при любом режиме нужна, ни одно государство без аппарата насилия не может существовать. Это,- понизил он голос,- и у самого Маркса сказано, между нами говоря.

- Боязно все ж,- оглушенный длинной речью Соленого, признался Парамон Моисеич. Паньке было жаль отца и смотреть на него неприятно было: сидит, голову в плечи втянул, зрачки омертвели будто бы. «Ну хватит,- умолял он полицая,- потрепался и - хватит! Не всяк же тебя поймет».

Соленый перегнулся через стол, кривя губы, сказал жестко:

- Ты, Парамон Моисеич, всякую боязнь, всякую жалость в себе в кулак сожми. И вон выбрось, чтоб и помину… Да ты на политику их взгляни. В полиции и у власти из наших они только полноценных людей держат. Полноценных, понятно тебе? Тех, кто их расе способен пользу принести. А нет - пинка под зад, и полетела душа в рай. Мне сам комендант рассказывал,- подчеркнул он значительно,- сам рассказывал, что неполноценных из славян, есть такой проект, уничтожать поголовно намерены. Ясно тебе?

- Ладно,- неизвестно на что отозвался Парамон Моисеич.- Ладно, я, значица, собираться пойду…

Горбясь, он вышел на кухню. Соленый остался допивать водку, а Панька выскользнул за отцом.

Парамон Моисеич стоял у окна, держал в руках винтовку и не видел, не слышал Паньку. Неловко открыл затвор, извлек из магазина тускло поблескивающие патроны, сунул их в карман штанов.

- Батя,- тихо позвал Панька.- Слышь, батя…

- А? Что? - вздрогнул Парамон Моисеич, со стуком положил винтовку на стол.

- Батя, я тебе что-то сказать хочу.

Панька шагнул вперед.

- Слышь, батя, тут вчера такое приключилось…

Парамон Моисеич непонимающе смотрел на сына.

- Батя, пойдем в сени.

За Панькиной спиной растворилась дверь. На кухню, вытирая белым платком жирные губы, вышел Соленый.

- Готов, Парамон Моисеевич?

Как пионер, Фома Фомич, завсегда, значица, готов! - чужим, ненатурально бодрым голосом отозвался Парамон Моисеич.

- Тогда одеваемся - время дорого.

Соленый мимоходом прихватил винтовку Парамона Моисеича, играючи, небрежно потянул затвор на себя.

- Э-э,- укоризненно хохотнул он.- Вояки ж мы с тобой, Парамон Моисеевич. В случае чего, стало быть, они в нас палить будут, а мы с тобой прикладами обороняться. Так, что ли?

У Парамона Моисеича лицо красными пятнами забурело.

- Память. Подвела, проклятая,- залепетал он, неловко роясь в карманах штанов и доставая целую обойму.- Вот она, будь ей неладно! А я, значица, и думать забыл.

Соленый взял обойму, не торопясь, со знанием дела утопил патроны в магазине, звучно двинул затвором, поставил винтовку в угол, рядом со своей.

Они топтались в тесной кухне, натягивая на плечи тулупы,- краснощекий, ладный фигурой и выправкой полицай и маленький, на полторы головы меньше, тощий и плешивый Панькин отец. Парнишка смотрел на них, недоумевая: чего это вдруг засуетились, куда засобирались - ведь только что с дороги, обогрелись едва.

- Анисья, смотри тут, не хворай, значица,- стесненный присутствием постороннего человека, вполголоса посоветовал отец.- Как ни то - вернусь скоро.

Взял винтовку и понес ее на выход, держа перед собой обеими руками. На пороге задержался, обернулся растерянно:

- Паня, ты чего-то, кажись, шепнуть мне хотел?

Панька закусил нижнюю губу, пожал плечами.

- Спросить я хотел, куда собрались-то?

Отец замялся, выговорил сердито:

- Ты вот чего - спишь крепко, значица. Нонесь утром стучал-стучал в окно - не достучался. Через забор лез, по-воровски, со двора избу отворял.

Соленый хохотнул понимающе:

- Хватит тебе, Парамон Моисеевич, наводить тень на ясный день. Человек он взрослый, все разумеет, и стесняться тут нечего: мы же дело делаем. Летчика,

Павел Парамонов, идем искать, сокола красного, сталинского. Самолет его подбили - во-он, у леса на полянке. А сам утек. Пойдешь с нами? Наган дам. Добрый наган: на тридцати шагах копеечку режет. Идем, а? Мы его живо сцапаем - далеко навряд ли ушел.

Парамон Моисеич протестующе взмахнул рукой. У Паньки захолонуло сердце.