Алексей Ливеровский - Тихий берег Лебяжьего, или Приключения загольного бека [Повесть]

Алька первый услыхал, как у ворот Большого дома, въезжая, громко кричал Егор:

— Сыр! Колбас! Сыр! Ко-о-лбас!

Егор приезжает за двадцать верст из города Ораниенбаума к нам в Лебяжье. У него на телеге большой длинный ящик с железной, как у домика, крышей. Сбоку открывается дверца, внутри ящика полки и там целая лавка съестного.

Телегу тащит Васька. Крупный вороной мерин. У него толстые ноги в белых чулках почти до колена и хвост, подвязанный узлом. Васька хороший, мы его любим, и он нас узнает, всех ребят. Мы кормим его хлебом и сахаром. Сахаром редко, когда удается стащить. Бабушка говорит:

— Ишь ты! Лошади сахар давать. Он дорогой. Ha-ко, горбушку, посоли покрепче — не хуже сахара. И аккуратнее давайте, глядите — прикусит.

Мы и без бабушки давным-давно знали, что, когда кормишь с руки, надо сжать пальцы и выпятить ладонь, чтобы лошадь не прихватила зубами.

Губы у Васьки толстые, мягкие-мягкие и теплые, и он так ловко похлопает ими — и нет сахара. Другой рукой в это время можно погладить Васькин лоб — он шерстистый и тоже мягкий, как плюш. И еще надо мух отгонять, они так и лепятся ему в уголки глаз.

Нам захотелось посмотреть, что привез Егор. Бабушке показываться было нельзя. Решили подкрасться. Из мальчишек пошли самые смелые: я, Юрка и Ванька Моряк. Из девчонок— одна Нинка. Мы прокрались вдоль дома за сиренью. Кусты такие густые, что нас не видно, а под ними голая земля и нарытые курами ямки. В жару они там пурхаются или спят, растянув крылья.

Когда мы крались, курицы, конечно, страшно закудахтали и выскочили на дорогу. Васька, он все время вертел головой, ждал нас с подачками, сразу понял, где мы, и заржал. Взрослые не обратили на кур внимания. Чудаки, любой бы индеец понял, что в кустах враг, если всполошились птицы.

Повозка стояла у черного крыльца Большого дома. Со всех сторон подходили хозяйки за заказами. Вышла бабушка и сразу принялась распекать Егора:

— Привез телятину?

— Привез.

— Что же ты, сатана ликующий, делаешь? К утру просила, а ты вот когда.

Я вспомнил, что маме не нравится, что бабушка со всеми разговаривает на «ты» и часто говорит грубые слова. Сережкина мама, она генеральша, всегда добавляет, что это остаток происхождения.

Егор стал извиняться. Он не виноват: около Ижоры сломалось колесо, он ходил в деревню за новым, хорошо, там друг выручил, а то бы и вовсе сегодня не доехать.

Мы все сидели в сирени, боялись выйти и были рады, когда Егор расторговался, захлопнул ящик, задвинул толстый железный засов, взял вожжи и пошел рядом, чтобы вывести телегу за ворота. Ваське не хотелось уходить без наших подарков, он все поворачивал голову и два раза заржал. У палисадника Егор нагнулся и взял из травы что-то белое, повертел в руках и спрятал в карман. Я узнал одного из наших бумажных голубей, пущенных с чердака.

Когда мы подходили к балкону, маркизы были спущены. По голосам было понятно, что там все или почти все мамы. Видна была только Сережкина мама. Она вся кружевная: и на голове, и на рукавах, и на широкой юбке — вся, как в перьях. Совсем курица, клушка и квохчет куриным голосом, все одно и то же. И тут мы услышали:

— Не удивляйтесь, у них переходный возраст.

Значит, что и у меня и у Юрки, у всех одинаковый. Ну и пусть.

Гали-Нинина мама ответила:

— Конечно. И в конце концов все это так по-детски безобидно — дуэль на кулачках. Ничего особенного, плохого они не делают.

Все мамы согласились.

Очень рано Муська заскулила на своей кровати:

— Я не хочу просыпаться… Я не хочу наказываться… Зачем мы пили сливки? Будут наказывать… опять…

И конечно, захныкала. Такая плакса!

Я тоже страшно не хотел наказываться, но все равно надо было вставать, и хотелось завтракать. Знал, что мама объявит наказание после завтрака, будет говорить строгим голосом и Кира припрется из кухни, примется поучать и повторять свое дурацкое «кров с попки».

Я вскочил, выбежал на крыльцо, постучал погромче хвостиком умывальника, чтобы слышала Кира и не наябедничала: «Как он моется — нос смочит, и все». Вымылся не очень хорошо и решил на этот раз не чистить зубы — и без них тошно, — смочил щетку, тоже чтобы Кира не нашпионила. Тут пришел сверху Юрка и спросил:

— Ну?

Я ответил, что еще ничего не знаю, и мы вместе пошли в столовую. На столе все было приготовлено. Мамы и Киры не было. Юрка от удивления свистнул. Мы поскорее все съели, Муськи не дождались и вылетели на улицу. Алешка и Ванька Моряк нас ждали.

У кухонного крыльца Большого дома собралась масса людей и все наши мамы. Неподалеку от крыльца к столбам беседки были привязаны три верховые лошади. Очень высокая гнедая и две поменьше чалые, все страшно тощие. На песчаной, чисто подметенной дорожке, откуда бабушка даже кур гонит, черные дырки от подков и кучи конского навоза. Мы с Юркой подошли поближе. На боку у гнедой знаки — подкова и восьмерка. Нам захотелось посмотреть, какие знаки у чалых, но не вышло: гнедой заметил нас, прижал уши и оскалил зубы.

Взрослые, задрав головы, смотрели на крышу, и мы, конечно, стали смотреть. Там ничего не было видно довольно долго, потом из слухового окна показались два черных сапога со шпорами, стали болтаться в воздухе и удлиняться в грязноватые штаны с красными лампасами. На крышу с трудом выполз солдат в белой гимнастерке с погонами и в фуражке без козырька. За ним, также вперед ногами, выполз второй. У обоих револьверные кобуры и от них на шею красные шнуры.

Все взрослые зашелестели:

— Стражники! Стражники! Ищут! Что ищут?

Стражники гремели сапожищами по крыше, как слоны. Мы, все ребята, залезли в толпу послушать, что говорят. Я подкрался к своей маме. Открыто подойти нельзя, сразу: «Идите играйте, нечего вам тут делать».

Рядом с нашей мамой стояла Гали-Нинина, сказала:

— Маруся! Хорошо, что Петя и Коля уехали.

Наша мама замотала головой и приложила палец к губам.

— Надо уметь приятелей подбирать, — проквохтала Сережкина мама, — а не бог знает кого.

Самый громкий голос у Киры, прямо гремит, всем объясняет, всем рассказывает:

— Воспитание называется. С малолетства надо начинать, не теперь, когда у Николая Васильевича лысина считай во всю голову. Я свою Надьку так… Раз мне не сказала, в дождь новы баретки обула, взад-назад в лавку бегала, ботинки аредом пошли. Плачет не плачет — кров с попки.

— Заберут, обязательно заберут, — сказал мужской голос.

— Кого заберут?

— Найдут.

— Изгваздают они там белые рубашки, — хихикнула старушка, — сойдут с чердака, как черти из трубы.

— Чтоб они с крыши свалились, фараоны проклятые, — всхлипнула Анна-прачка и закрыла рот платком.

Стражники спустились вниз и ходили вокруг дома, что-то искали в траве.