Юлия Яковлева - Жуки не плачут

Протягивались вперед ступни. С грохотом распрямлялись колени. Локти. Разгибались спины, хрустя занемевшими сяжками так, что с неба падали птицы. Поворачивались шеи. Отверзались пещеры глаз. Ущелья ртов. Смыкались с лязгом и размыкались жалва.

Гиганты потягивали ноги, руки. Как-то слишком много рук и ног.

Протянули. Встали. И Бобка разглядел. Не ноги — лапы. Колючие. У каждого шесть с одной стороны, шесть — с другой.

Бобка смотрел на них во все глаза. Жуки были чернее ужаса, чернее горя, чернее смерти.

— Кто нас звал?

Ловец снов не отвечал.

Да они и не его спрашивали.

Не его.

В окопе было тихо. Артиллерия врага молчала. От этого было так хорошо, так спокойно. Почти уютно.

Он достал губную гармошку. Щелкнул пальцами, выбивая табачные соринки. А сердце вдруг стянула такая тоска, какой он раньше не знал. Раньше ему бывало страшно, грустно, скучно, даже жутко. Но все это было не то. Такой тоски еще не было — тут не пой, тут вой.

«На ровном месте, главное», — удивился он.

Щелкнула рядом зажигалка. Кто-то спешил закурить. Пламя на миг осветило белки глаз. Милые. Товарищи. Ждут песню. Чтобы развеять сердце, помечтать под гармошку о доме.

А у него самого на сердце почему-то чернее некуда. Будто помирать собрался.

В котелке забулькало. Обещая какао.

Вот, кстати, странно. По-русски если написано «какао», то будет то же самое — как родное: какао.

Нет, не собирается он помирать.

Не здесь, во всяком случае.

«Если бы только все каким-то чудом прекратилось», — подумал он. Все это: и окоп, и тишина, и война.

И этот проклятый ветер.

Разыгралось вдруг. Сыплет дождем. И снег пошел! Черт подери. Лето уже почти. Так нет, опять снег! Сверху, снизу, со всех сторон. Взялся ниоткуда. Может, поэтому русские пушки замолчали? Может, поэтому тихо?

Грохнуло так, что котелок подпрыгнул. Что он выронил гармошку. Потекла горячая вода. Все вскочили, вскрикивая, суетясь, хватая оружие, стукаясь касками — о стены окопа, друг о друга.

А потом грохнуло еще, еще и еще.

Как не могла грохотать русская артиллерия. Как никакая в мире артиллерия не могла.

Как будто по земле, предназначенной для людей, брели, переступая твердыми колючими лапами — шесть с одной стороны, шесть с другой, — гиганты.

Бобка явно страдал в молчании, которое сам себе назначил. Шурка даже начал его жалеть. Но лезть с расспросами? Первым мириться? Ни за что.

Луша ворвалась в дом. Платок сбился. Щеки красные. Улыбка до ушей. Выпалила:

— Пляшите! Ура!

Шурку окатило жаром. У Бобки выпала из руки ложка. Победа? Валя большой? Письмо? Они не успели подумать ничего. Чужой, какой-то прыгающей походкой вошел дядя Яша.

— Пляшите, — радостно повторила Луша.

Лицо у дяди Яши при этих словах чуть дернулось.

Луша запнулась, покраснела. Из-под мышки у дяди Яши торчал костыль. Одной ноги не было.

Но какая разница! В тот же миг Шурка сорвался со стула, подлетел. Впечатался в дядю Яшу с такой силой, что, казалось, его не оттянет даже трактор.

— Вот, — сказал дядя Яша, гладя Шурку, глядя на Бобку. — Здорово, бойцы.

А Бобка так и сидел.

— Собирайтесь.

Бобка не двинулся.

— Где ж только вас положить? — Луша наклонилась к огнедышащему ротику печки. — Полон дом. Ну да придумаем!

Луша ходила по комнате взад-вперед с Валей маленьким на руках. Она ходила, а Валя маленький все поворачивал голову — не сводил внимательных глаз с человека в форме. Думал, наверное: а вдруг это папа?

— А не надо меня никуда класть, — ответил дядя Яша. Костыль его был прислонен к столу.

— Солдат, — кивнула Луша, потряхивая Валей маленьким. — На полу, товарищ, поспите?

— На полу товарищ поспать может. А только мы сегодня же с эшелоном все и поедем.

— Как сегодня? — остановилась Луша.

— Да мне и рассиживаться-то, собственно, некогда. На крыльце девочка ждет.

— Какая девочка? — выдавил Шурка. А глаза у Бобки стали круглыми.

Таня!

А у Шурки пронеслось: «Ну дядя Яша артист! Оставил Таню на крыльце!»

— Так зовите же в дом! — замахала рукой Луша. — Всех накормим, всех положим. Придумаем!

— Стесняется она, — объяснил дядя Яша.

«Танька?» — удивился Шурка.

Бобка смотрел на него так, будто дырку сверлил. Будто надеялся, что Шурка без слов прочтет вопрос. И Шурка прочел: «Значит, сработало?»

— Чего расселись, как на именинах? — удивилась Луша. — Там сестра ваша, а вы сидите — глазами хлопаете.

Если бы Валя большой там стоял, она бы не сидела.

— Идите, идите, — подтвердил дядя Яша. Но каким-то помятым голосом. Как будто с Таней что-то не так. Как будто она какая-то не такая. Без руки, например. Радость наконец дошла до Шурки.

«Да хоть какая!» — встрепенулся он. Главное — Таня!

— Таня! — завопил Бобка и наконец сорвался со стула.

Лицо у дяди Яши при этом как-то остановилось, слова не сумели вылететь из открытого рта.

А Бобка уже тянул дверь за ушко. Уже пихал его в спину Шурка. Каждый старался увидеть первым.

— Таня! Танька!

Оба выкатились на крыльцо. И остолбенели тоже оба.

Маленькая черноглазая девочка смотрела на них испуганно. Пальцы теребили тряпичную куклу.

Перед глазами у Шурки потемнело. Застучало в висках. «Я, наверное, сейчас грохнусь», — испугался он. А Бобка захихикал как дурачок.

— Вот, — сказал за их спинами голос дяди Яши. По-прежнему какой-то скомканный.

— Это же не Таня, — выдавил сквозь смех Бобка. Он все еще надеялся, что это шутка. Что Таня просто подговорила эту шедшую по своим делам девочку. Подговорила их немножко подурить. И сейчас выскочит из-за кустов: «Та-да-ам! Обманули дурачка на четыре кулачка».

— Девочка, ты кто? — выдавил Шурка.

Дядя Яша нахмурился.

Девочка молчала. Теребила куклу. Противную, грязную — два глаза, рта нет.

— Это Сара, — ответил за нее дядя Яша. Голос у него был такой, будто дядя Яша переходил по льду Неву и не был уверен, прочно ли. Девочка посмотрела на него. Перевела темные глаза на Шурку, на Бобку. И снова потупилась на свою тряпичную куклу с нарисованными чернилами глазами. Ни слова. «Не слишком-то вежливо», — с неприязнью подумал Шурка. В голове его все каталось, все стукалось: «Таня. Таня. Таня».

— Сара не говорит, — ответил за нее дядя Яша. И добавил страшное: — Она теперь вам сестра. — Неловко улыбнулся: — Все едем в Ленинград. Ура.

— Не поеду! — заорал Бобка. — Отстаньте! Не поеду!

Выскочила Луша. Бобка к ней. Обхватил. Вцепился в юбку, кофту.

— Не поеду! Не могу! Не могу больше!

— Ты что? Ты что? — обнимала, гладила Луша. Виновато поглядывала на дядю Яшу. На девочку.

— Не могу больше любить заново. Я устал. Не могу, не могу больше, — стонал, жаловался Бобка Лушиной юбке. — Никуда я не поеду. Не отдавай меня! Не отдавай!