Павел Ковалев - Красный ледок [Повесть]

Макар вернулся быстро. Дверь он открыл ногою, так как руки были заняты. В одной руке он держал крынку, повязанную белой тряпицей, в другой — ложку и две небольшие тарелки.

Подойдя к столу, за которым сидел племянник, Короткий поставил все на средину и стал развязывать веревочку, которая, будто обручем, сжимала тряпицу вокруг крынки.

Развязав, Макар взял ложку и зачерпнул меду.

— Посмотри, Трофим, какой янтарный, словно только что из улья…

Шикта лишь глазами хлопал. Он все еще ничего не понимал, и, только когда дядя стал накладывать мед в другую тарелку — догадался: угощать будет.

Макар прошел в угол, что-то поискал на полке возле печи, стукнул дверцами самодельного буфета и вернулся к столу. Шикта сидел и не шевелясь следил жадными глазами за всеми действиями Макара Короткого.

К меду появились хлеб, сало, огурцы и бутылка, заткнутая пробкой из мятой бумаги.

— Угощайся, сынок! — ласково пригласил Макар племянника, а сам начал наполнять самогоном глиняные чашки. Как только Короткий открыл, бутылку, Шикта почувствовал горелый запах, который сразу же перебил запах хлеба — приятный, тминный.

Трофим Шикта был обворожен таким гостеприимством. Такого и отец ему не позволял. А здесь и мед, и сало, и самогонка, хоть и вонючая.

Выпили. Трофим глотнул немножко. Самогон действительно был горелым.

— Угощайся, будь как дома, — приглашал Макар. — Тут же все свое, не покупное и не краденое. Самим богом подаренное, за старание мое. За труд мой тяжелый… То же и у отца твоего, у матери — сестры моей… Свое все.

Короткий, словно гвозди, вбивал эти слова в голову своего племянника.

Трофим начал есть. Чавкал он, как поросенок. Ел и посматривал на дверь, словно боялся, что у него все это отнимут.

— Во, — не молчал Короткий, — во, это, слушать будешь, смелее будешь, так всего будет вдоволь… Я же с твоим отцом и матерью всем делюсь. И с тобою, это…

Не досказал мысли Макар, подлил еще самогона.

Выпили. На этот раз Трофим опорожнил чашку залпом и, ничего не спрашивая у дяди, начал еще громче чавкать.

Ел сало с огурцом. Ел огурец с медом. Мед с хлебом. Ел, не ленился.

— Ты вот, это, ешь… Потом поговорим, — не удержался Макар Короткий.

Шикта почувствовал что-то недоброе в этих словах дяди «потом поговорим». И поднял глаза. Вопросительно. Даже просительно, что ли.

Это заметил Макар. Заметил сразу:

— Ты это, хлопец, не очень в голову бери… Ешь, выпивай. И взялся за бутылку, но не налил, воздержался.

— А мне что, я не очень боюсь… — успокоил дядю Трофим Шикта.

Макару это понравилось. И он, держа в руке бутылку, спросил:

— Значит, сделаешь, что скажу?

— А почему бы и нет?

— Вот, это деловой подход… — И Короткий наполнил чашки.

Снова выпили. Выпили все.

Шикта черпал ложкой мед, брал ломоть душистого хлеба и снова принимался чавкать. Надоедливо, противно…

Короткий, однако, не обращал на это внимания.

Никуда я не выходил из хаты. Забрался в свой уголок и, делая вид, что читаю, смотрел то в одну, то в другую книжку. Смотрел, как говорится, в книгу, а видел фигу. Ничего я тогда не видел. Буквы сливались, мелькали.

Отец делал в доме все как-то молчаливо, будто с опаской. Мать, наоборот, шумно ходила по хате, явно на кого-то сердясь.

Я, конечно, думал, что на меня. Это же я вызвал в селе столько разговоров о себе, о чтении газеты, о школьном решении — лишить меня права учиться в Тихославичской семилетке, где мечтали учиться тогда десятки моих младших сверстников.

Ни отец, ни мать — люди тихие, деревенские, — тем более я сам, не знали, что дальше со мной будет, что со мною делать.

А ведь мне было тяжелее всех. Это только подумать, вторым после Василя Дрозда, младшего брата матери и дяди Игната, я поступил в семилетку, был принят в такой большой школьный коллектив. Комсомольцем только-только стал. И на тебе — один…

Один сижу в своей каморке.

Слышу, мать отошла от печи и приблизилась к окну. Задержалась возле него. Потом ласково обратилась ко мне:

— Петручок, а Петручок… Там какая-то девочка стоит возле калитки… Погляди. Может к тебе…

Я вскочил. И как был, без шапки, выбежал во двор.

Возле калитки стояла Майя Михалева. Молчаливая, тихая. А я чуть не задохнулся:

— Заходи, Майя… Не бойся, собаки у нас нет…

Она, наверно, почувствовала, как я обрадовался ее такому неожиданному приходу.

— А я долго искала вашу хату, — пошла она мне навстречу. — Вот учебник по русскому языку…

— Да ты зайди, погрейся, — топтался я впереди нее, все такой же радостный и растерянный.

Мать тут как тут, пришла мне на помощь. Раскрыв дверь, она не пригласила, а приказала:

— А ну-ка в хату, там и поговорите…

Первой вошла смущенная Майя, следом за нею я, необычайно оживленный, забывший о всех своих горестях:

— А что тут искать было… Я же говорил — возле нашей хаты три старые липы… Дуплистые все… Ты видела?

Майя покачала головой. Она и не помнила, когда это я говорил ей про свою хату. А может, я и не говорил ей о трех липах. А что они дуплистые, так разве увидишь теперь, зимой, когда все заиндевело.

И весь мой запал, все слова мои куда-то пропали, во рту пересохло.

Мать следила за нашим разговором и снова пришла мне на помощь:

— Из твоей школы девочка?

— Ага, Майя Михалева, мы вместе учимся… — быстро сказал я и спохватился. Учимся… Даже как-то жарко мне стало, лицо вспыхнуло, и я отвернулся.

— В одном классе, значит? — спрашивала мать, разглядывая мою посетительницу.

— В одном, — ответила Майя и протянула мне учебник. Я взял, подержал его в руках, а потом положил на скамейку, будто бы говоря этим, что он мне теперь не нужен. Эту мою неуверенность почувствовала мать и, посмотрев на нас обоих как-то особенно пристально, взяла ведро и вышла в сени.

Майя все еще стояла. Мне стало неловко, что я такой невнимательный, такой недогадливый, и я попросил ее:

— А ты садись, отдохни… По снегу нелегко идти… Сам знаю…

— Нелегко, — согласилась Майя. И села, как взрослая, на скамейку, ближе к столу. На учебник посмотрела: — Я тогда не сама взяла его у тебя… Это мне подсказали, нет подали даже, чтоб забрала… домой.

— Думаешь, я не заметил?.. Заметил и о чем только не подумал.

— А о чем? — в глазах Майи светились прежняя доброта и ласка.

Я чувствовал себя все еще одиноким, обиженным, отчужденным. И сказал:

— Мне было обидно и тяжело…

— Тяжело… — снова согласилась Майя.

— И сейчас не знаю, как мне жить…

— Как жил, так и живи… А учиться надо. — Майя говорила как взрослая, будто со сцены, исполняя роль героини из какой-то пьесы в школьном драматическом кружке.

А мне и этого было достаточно. Меня не все покинули, обо мне не все забыли, со мной — вот она, моя одноклассница, лучшая из лучших учениц — Майя Михалева.