Ефим Душутин - Смелые люди [Повесть]

— Прощай, друг! — про себя произнес я и вернулся в ригу.

Вот сложена сухая мякина, вымолоченные колосья. Я присел и стал чиркать спички. Вспыхнувший огонек таинственным светом озарил внутренность риги, и я вздрогнул. Но отступать не хотел… Сунул спичку под груду колосьев, и огонь быстро охватил их. Я выбежал из риги, толкнул ногой спящего Федота и побежал в поле.

Я бежал и оглядывался, иногда останавливался. Сквозь щели в стенах виднелся яркий дрожащий свет. Порыв ветра донёс до меня гул разыгравшегося огня и истошный крик Федота.

Под покровом темноты я чувствовал себя в безопасности и наслаждался плодами своей мести.

Огонь буйно разыгрался в риге и искал себе выхода. Дым окутал ригу… Языки пламени прорывались в щели, в полуоткрытые ворота.

Федот, простирая руки кверху, забегал по гумну, крича:

— Караул! Горим! Пожар!

Мне жаль было бедного батрака.

Вскоре вокруг пылающей риги образовался огненный вихрь. Пламя перебросилось на соседнюю скирду овса, и она запылала.

В селе ударили в набат. Я надвинул низко картуз и зашагал к лесу.

Часто оглядываясь и любуясь торжественным зрелищем пожара, я перешел поле и углубился в лес. Здесь я почувствовал сильную усталость. Забравшись в чащу, я лег под нависшими ветвями молодых лип и уснул. Сколько я спал — неизвестно, но проснулся от пронизывающего холода. Спать больше не хотелось. Я вышел из чащи, набрел на знакомую дорогу, которая вела к станции, и, чтобы согреться, прибавил шаг. Наступал день, и становилось все теплее. Я ощутил голод и жажду, но решил подождать с завтраком до тех пор, пока не дойду до оврага, в котором есть вода…

Родные места, родной лес! Я хорошо знал его, и мне жаль было с ним расставаться. Припомнилось, как мы с Васей ходили сюда за грибами, за ягодами… Дорога пошла под уклон. Скоро я спустился в большой овраг и присел у ручейка с такой прозрачной водой, что на дне, как сквозь стекло, видны были потонувшие ветки, корни деревьев, зелёный мох. Развязал свой узелок и ножом, с которым никогда не расставался, нарезал хлеб и огурцы. Ел я с аппетитом, временами прихлебывая воду из ручья.

Я знал, что лес скоро кончится, дальше пойдут поля — они тянутся до самой станции. Я побоялся днем идти полями и потому после завтрака снова лег спать. Поздней ночью без всяких приключений я добрался до станции. Здесь стоял товарный поезд, около вагонов ходили солдаты с ружьями. Из вагонов доносилось ржание лошадей.

Обойдя весь поезд, я с противоположной стороны подкрался к заднему вагону и вскарабкался на крышу. Через несколько минут раздался паровозный гудок, лязг сцеплений, и поезд тронулся.

— Прощайте, родные места!

На рассвете поезд подошел к губернскому городу, но я решил в нем не останавливаться. Дальше от Казеева!

Перед вечером, во время остановки на маленькой станции, меня заметил один из солдат.

— Что за человек? — крикнул он, вскидывая винтовку.

— Дяденька, это я, — ответил я и поднялся.

— Сейчас же слазь, паршивец, — уже другим тоном сказал солдат и опустил винтовку.

Пока я слезал с вагона, солдат ворчал:

— Избаловались без отцов. Наверное, на фронт, дурак, собрался.

— Нет, не на фронт. Там моего отца убили, — оправдывался я.

— Куда же ты? — не унимался солдат. — Видишь, это поезд военный, тебя, огольца, засудить могут.

— Пустите, я больше не поеду, — взмолился я.

— Ладно, беги, пока не увидал унтер-офицер, — уже ласково сказал солдат.

На этой станции я бродил без дела дня два, пока на меня не обратил внимание начальник в красной фуражке. Этот тоже стал расспрашивать: кто да откуда? Начальник пожалел меня и предложил мне работу на железнодорожных путях. Я согласился.

Прожил я здесь больше года, пока не услыхал про Октябрьскую революцию. Боясь, что меня разыщет Казеев, писем домой не писал.

Много я наслышался о революции от начальника станции, который меня приютил, от солдат, проезжающих через нашу станцию, и во мне появилось желание уехать в город. За год я повзрослел, многое узнал. Для меня уже не составляло трудности добраться до города.

В городе я промотался на разных работах целую зиму и, наконец, попал в детский дом. Потом меня определили учиться.

О семье я не беспокоился. После революции моей матери выделили довольно большой участок земли. Сестрёнки мои подросли и уже учились в школе, а в свободное время помогали матери. Мне они писали часто, а иногда присылали гостинцы — домашние лепёшки, яйца, лук…

Только через семь лет я вернулся в родное село учителем.

Коська за это время вытянулся, как жердь. Его прозвали «Рваное ухо». Он избегал встречи со мной, но я издали чувствовал на себе его полный ненависти взгляд. Притих и его отец — кулак Казеев, лишенный земли.

В начале коллективизации Казеев с сыном сбежали из села, оставив дома одну старуху. Я считал, что Коська больше в жизни мне не встретится.

И, может быть, так и было бы, если бы не война.

Наша дивизия наступала. С боями мы гнали немцев на запад, освобождая одно за другим оккупированные села. Но в одном населенном пункте немцам удалось закрепиться. Они хорошо окопались, стянули орудия и наше продвижение приостановилось. Эти места мне были хорошо знакомы, потому я попросил направить меня в разведку. Со мной пошли смелые ребята — сержант и солдат. Нам нужно было узнать расположение огневых точек противника, его укреплений.

Жители этого села были настолько напуганы грабителями-фашистами, что бросили избы и попрятались в погребах.

В одном из них мы нашли знакомую мне семью колхозника и от нее получили нужные сведения.

Я почти не сомневался в их достоверности и все-таки раздумывал: не проверить ли все самому? Я колебался — остаться мне или уходить…

Сержант вылез из погреба. Мне грустно было расставаться с несчастной семьёй. Я спросил старика:

— И все так живут, как вы?

— Все, — ответил старик. — Больно плохо стало тогда, когда к нам в село прислали нового начальника, вроде старосты. Немцы как-то по-своему его называют, не выговорю я по ихнему. И где только такого подлеца отыскали. Обиднее всего, что он — русский. Дерёт хуже фашистов, всю скотинку у людей отобрал. Что получше из вещичек — тоже. Работой всех замучил. И сам-то на зверя похож, а приказал величать себя «ваше благородие». Мы его промеж себя зовём «ваше благоуродие»: половины уха у него нет.

— Половины уха нет? — невольно насторожившись, переспросил я.

— Да. Наверно, от того и злой такой…

— А вы не заметили, какие у него глаза? — со смутным предчувствием спросил я.

— И глаза-то не как у людей. Один глаз наполовину зелёный, наполовину желтый…

«Это он!» — чуть не вырвалось у меня. И я сказал: