Ксения Драгунская - Честные истории

Больше всего я боялась, что Коля, который то и дело забирал меня с продлёнки вместо брата, скажет моим одноклассникам, что собирается на мне жениться, и меня задразнят.

Но про Суворовское училище они говорили чаще, готовили меня к отправке на военную службу и даже научили старинной солдатской песне со странными, бессмысленными словами:

— Тело вскрыли и зашили! Кровь из тела утекла! Белой крови в тело влили! Эх, такие, брат, дела…

И дальше тоже какая-то кровожадная, полунеприличная белиберда, куплетов пятнадцать или двадцать пять.

Ужас настоящий…

Эту песню полагалось даже не петь, а кричать, как Винни-Пух свои кричалки, как можно более низким, хриплым, «солдатским» голосом.

И вот однажды, когда мама уже несколько дней как приехала, привезла подарки, и я тут же забыла про Суворовское училище и успокоилась, мы с ней отправились в гости к её подруге, у которой были дочки-близнецы.

Там было навалом девчонок в платьицах и с бантиками. Сначала все ели торт, потом была лотерея, а потом начался концерт. И все девчонки тонкими голосами пели «Ромашки спрятались, поникли лютики», или «Санта Лючия» или «Опустела без тебя земля». Моя мама тоже уговаривала меня спеть. Петь я уже тогда совершенно не умела, и, конечно, отказывалась. Моя мама стала как-то расстраиваться, что я не пою. Как-то она стала дуться. Какое-то такое стало у неё подозрительно задумчивое лицо. И, чтобы не огорчать милую мамочку, я тоже вышла на середину комнаты и что было сил, стараясь погромче, запела, «закричала» эту песню.

Я успела «исполнить» только первый куплет и начала было объяснять онемевшим зрителям, что этой песне меня научил мой брат и его друг Коля.

Уж не знаю, что за это брату с Колей было, но с тех пор мама меня на них не оставляла. И он спокойно вёл свою весёлую студенческую жизнь с друзьями, пивом или чаем и разговорами.

Так вот, дружок! Если тебя просят посидеть с младшими братьями и сёстрами, или помочь, а ты не хочешь — обязательно посиди или помоги. Но посиди и помоги так, чтобы больше уже не просили.

Скажи мне, дружок… Только честно. Очень ли ты любишь ходить школу? Например, если бы у тебя там не было друзей и не было бы перемен и каникул тоже, ты бы всё равно весело бежал туда вприпрыжку?

Самое лучшее в школе — это каникулы. За это мы и любим её.

В детстве мы часто мечтали, чтобы нашу школу затопило. Или чтобы однажды ночью началось маленькое, местное землетрясение, которое разрушило бы только нашу школу.

Наверное, хоть раз в жизни об этом мечтал любой школьник.

А недавно в одной очень образцово-показательной школе, куда меня пригласили выступать перед детьми, на подоконнике так и было написано, красным маркером:

«Чтоб ты сгорела, школа!»

Так вот…

Когда я была в восьмом классе, однажды утром, весной, я прогуливала первый урок и спокойно пила чай дома. Мне позвонила моя подруга Аня Мазурова, она тоже училась в нашей школе, на класс старше.

— Прогуливаешь, значит? — спросила она.

— Так алгебра же первым уроком, всё равно я ничего в этих цифрах с буквами не понимаю, — говорю я. — Вот на историю приду.

— Можешь не приходить, — таинственно сказала Аня.

— Что такое? Раиса Григорьевна заболела?

— И завтра тоже можешь не приходить, — продолжала Аня таинственным голосом. — Наша школа сгорела.

— Шутишь?

Я не поверила, потому что Аня была очень серьёзная и умная девочка.

— Приходи и посмотри, — посоветовала Аня.

Всё левое крыло нашей школы, начиная с учительской на первом этаже и до кабинета русского, выгорело начисто. Чёрные окна, как в фильмах про войну. В школьном дворе толпились учителя и ученики. На крыльце стоял перепачканный сажей директор школы Джон Николаевич и читал собравшимся стихи собственного сочинения.

Вид у всех был совершенно безумный.

Наверное, доктора и специалисты сказали бы, что у всех глубокий шок. Всё-таки, одно дело мечтать о землетрясении или пожаре, а другое — когда эти мечты исполняются.

Подожгли нашу школу три девочки. Кузнецова из седьмого класса, а Скрябина и Васильева из пятого.

Кузнецова была большая и задумчивая, похожая на корову. А Скрябина с Васильевой — маленькие и кудрявые, как ангелочки.

Сперва они хотели поджечь только учительскую, чтобы сгорели журналы с оценками. Но вошли во вкус, поднялись на этажи, разбили окна — чтобы тяга получше была — объяснила хозяйственная Кузнецова.

Ничего себе девчонки, а? Остальные всё только грозятся: «Подожжём мы эту школу» или мечтают: «Хоть бы ты сгорела, родная школа»…

А эти — взяли и подожгли. Воплотили в жизнь мечту миллионов школьников по всей стране…

Самое интересное, что им за это ничего не было.

«Мы их такими воспитали, нам их дальше и учить», — решил Джон Николаевич.

Кузнецова преспокойно доучилась до девятого класса и перешла в техникум книжной торговли. Бедные книжки! Бедный техникум! Недолго, наверное, простоял…

Скрябина и Васильева тоже вполне безмятежно закончили восемь классов и куда-то девались.

Школу поставили на ремонт. А мы ходили во вторую смену в другую школу, на Долгоруковской. Тогда эта улица называлась Каляевская…

Наша школа — тридцатая английская. Там много училось всяких знаменитостей. Яна Поплавская. Артист Женя Стычкин. Губернатор какой-то тоже. То есть, учился нормальный мальчик, а потом стал губернатором. Всякие журналисты и телеведущие.

Но знаменита наша школа совсем не этим. Если кому-нибудь из москвичей моего возраста, из тех, кто заканчивал школу в начале восьмидесятых годов, говоришь:

— Я училась в школе номер тридцать.

То сразу спрашивают:

— В той самой?! Которая сгорела?

Вот какое у нас в тридцатой школе было необыкновенное происшествие…

Когда я была маленькая, мои мама и папа были уже не очень молодые. У них часто что-нибудь болело. Им всё время надо было прилечь, отдохнуть. Принять лекарство. Накапать капелек.

И вот однажды мы с мамой поехали отдыхать в Прибалтику, в дом творчества.

Там я обзавелась другом Никитой, сыном художника-кузнеца, мастера по художественной ковке.

— Мы сейчас с папой в луна-парк едем! Давай с нами? — как-то после обеда пригласил он.

— В луна-парк?…

Приглашение заманчивое, но что-то слабо верится, что папа вот так вот возьмёт, всё бросит и поедет с нами веселиться и кататься на каруселях.

Я не верю Никите. Такого просто не может быть. Папа должен плохо себя чувствовать, болеть, его нельзя беспокоить.

— А что, твой папа хорошо себя чувствует? — осторожно спрашиваю я.